Осень, подмешавшая истому

      в невесомость скудных, кратких дней.

      Профиль неба в проводах, изломах,

      в искрах серо-золотых ветвей.

      Кажется, прозрачный этот свет

      (к Рождеству, и поколеблен не был),

      затемно окутав дом и небо,

      смыл железо стылое на нет.

      А задует и потянет вниз —

      дрогнет и забьется по карнизу

      мимолетно мишура ветвей

      (финифть с тенью), солнечных и сизых,

      проскользнет по кромке серых дней…

      Смутных дней (с пером лебяжьим) шерсть,

      спиц мельканье – шаткая ограда,

      ненароком сбросишь петель шесть…

      Вдруг в гнездо пробьется луч отрадный,

      сбив завалы снега с наших душ?

      (Блеск подсветки – с ярких улиц в глушь —

      позовет на театральный ужин,

      вот стекло заволокла не стужа —

      светло-золотистое вино.)

      Но надолго ли гостить, коль в лужах

      кровельным железом крыто дно.

      Станет ветер рыскать за углом,

      вновь завьет воронку злая скорость,

      чтобы оборвать с ветвей покорных

      позолоту, ставшую золой.

      Что ж, когда вязанья мертвый перст

      запросто дотронуться посмеет —

      станет острой проволокой шерсть.

      А в гнезде птенец, что он сумеет?..

      Но, укачивая, трепеща

      кроткими безрукими крылами,

      талый Ангел дня взлетит над нами,

      мгла отступит, сучьями треща…

      Боже, дай ему (и нам) с утра —

      светлое успение утрат.

      Мы вместе переходим Невский,

      крупинки снега на щеке,

      и пять лучей из теплой детской

      доверены моей руке.

      Мы остановимся у сквера[1],

      боясь