В любой мелькающей эпохе,

      везде стуча о стену лбами,

      мы были фраеры и лохи,

      однако не были жлобами.

      Не то чтобы печален я и грустен,

      а просто стали мысли несуразны:

      мир личности настолько захолустен,

      что скукой рождены его соблазны.

      Реальность этой жизни так паскудна,

      что рвётся, изнывая, на куски

      душа моя, слепившаяся скудно

      из жалости, тревоги и тоски.

      Свободно я орудую ключом

      к пустому головы моей сосуду:

      едва решу не думать ни о чём,

      как тут же лезут мысли отовсюду.

      Накалялся до кровопролития

      вечный спор, существует ли Бог,

      но божественность акта соития

      атеист опровергнуть не мог.

      Мессия вида исполинского

      сойдёт на горы и долины,

      когда на свадьбе папы римского

      раввин откушает свинины.

      Я и откликнувшийся Бог —

      вот пара дивных собеседников,

      но наш возможный диалог

      зашумлен воплями посредников.

      Все мы перед Богом ходим голыми,

      а пастух – следит за организмами:

      счастье дарит редкими уколами,

      а печали – длительными клизмами.

      Людей ничуть я не виню

      за удивительное свойство —

      плести пугливую хуйню

      вокруг любого беспокойства.

      Мне стены комнаты тесны,

      сегодня в путь я уложусь,

      а завтра встречу три сосны

      и в них охотно заблужусь.

      Ушли мечты, погасли грёзы,

      усохла роль в житейской драме,

      но, как и прежде, рифма «розы»

      меня тревожит вечерами.

      Забавно мне: среди ровесников

      по ходу мыслей их таинственных —

      полно пугливых буревестников

      и туча кроликов воинственных.

      С утра душа моя взъерошена,

      и, чтоб шуршанье улеглось,

      я вспоминаю, что хорошего

      вчера мне в жизни удалось.

      Нашёл я для игры себе поляну,

      играю с интересом и без фальши:

      в далёких городах, куда ни гляну,

      я думаю о тех, кто жил тут раньше.

      Живу не в тоске и рыдании,

      а даже почти хорошо,

      я кайфа ищу в увядании,

      но что-то пока не нашёл.

      А на зовы прелестного искуса

      я с отмеченных возрастом пор

      то смотрю с отчуждением искоса,

      то и вовсе – не вижу в упор.

      Душа моя однажды переселится

      в застенчивого тихого стыдливца,

      и сущая случится с ним безделица —

      он будет выпивать и материться.

      Истории слепые катаклизмы,

      хотя следить за ними интересно,

      весьма калечат наши организмы —

      душевно даже больше, чем телесно.

      В дому моих воспоминаний

      нигде – с подвала по чердак —

      нет ни терзаний, ни стенаний,

      так был безоблачен мудак.

      Я ободрял интеллигенцию,

      как песней взбадривают воинство,

      я сочинял им индульгенцию

      на сохранение достоинства.

      Так часто под загадочностью сфинкса —

      в предчувствии томительном и сладком —

      являлись мне бездушие и свинство,

      что стал я подозрителен к загадкам.

      Он оставался ловелас,

      когда весь пыл уже пропал,

      он клал на девку мутный глаз

      и тут же сидя засыпал.

      Кто верил истово и честно,

      в конце концов, на ложь ощерясь,

      почти всегда и повсеместно

      впадал в какую-нибудь ересь.

      Я