Надо мне известности не боле,

      чем недавно выпавшая мне:

      два моих стишка в какой-то школе

      в женском туалете на стене.

      Творец давно уже учёл

      всего на свете относительность,

      и кто наукам не учён,

      у тех острей сообразительность.

      Свалясь под уважительную крышу

      признания, что скорбен и недужен,

      окрестной жизни гомон я не слышу —

      похоже, он давно мне был не нужен.

      Везде стоят солидные ряды

      и книги возлежат на них залётные —

      то мудрости трухлявые плоды,

      то пошлости порывы искромётные.

      Нет, я уже не стану алкоголиком,

      и я уже не стану наркоманом,

      как римским я уже не буду стоиком

      и лондонским не сделаюсь туманом.

      Чей разум от обычного отличен —

      сгорают на огне своём дотла,

      а мой умишко сильно ограничен,

      поэтому печаль моя светла.

      За все про все идейные течения

      скажу словами предка моего:

      «Любого не боюсь вероучения,

      боюсь только апостолов его».

      Одна лишь пагубная линия

      заметна мне в существовании,

      по ней ведёт нас блуд уныния,

      ловитель кайфа в остывании.

      Я в молодости часто забывал,

      как выглядел конец вечерней пьянки,

      а утром этот памяти провал

      оказывался девкой с той гулянки.

      С той поры, как нашёл этот дивный

      метод битвы с недугом паскудным,

      я использую самый активный

      вид лечения – сном непробудным.

      Среди бесчисленных волнений,

      меня трепавших без конца,

      всегда была печаль сомнений

      в доброжелательстве Творца.

      Я тщательно, порой до неприличия,

      найти пытаюсь тайное тавро:

      у зла ведь очень разные обличия,

      всех чаще это – светлое добро.

      Сам я счастлив бы стал, в человеках