В жестоких эпохах весьма благотворным

      я вижу (в утеху за муки),

      что белое – белым, а чёрное – чёрным

      узрят равнодушные внуки.

      Все темы в наших разговорах

      кипят заведомым пристрастием,

      и победить в застольных спорах

      возможно только неучастием.

      Сегодня старый сон меня тревожил,

      обидой отравив ночной уют:

      я умер, но довольно скоро ожил,

      а близкие меня не узнают.

      С судьбой не то чтоб я дружил,

      но глаз её всегда был точен:

      в её побоях (заслужил)

      ни разу не было пощёчин.

      Я на гастролях – в роли попугая,

      хотя иные вес и габарит:

      вот новый город, публика другая,

      и попка увлечённо говорит.

      Наше бытовое трепыхание

      зря мы свысока браним за водкой,

      это благородное дыхание

      жизни нашей, зыбкой и короткой.

      А премий – ряд бесчисленный,

      но я не награждаем:

      мой голос легкомысленный

      никем не уважаем.

      Весьма в ходу сейчас эрзацы —

      любви, привязанности, чести,

      чем умножаются мерзавцы,

      легко клубящиеся вместе.

      К долгой славе сделал я шажок,

      очень хитрый (ибо не дебил):

      новые стихи я с понтом сжёг

      и про это всюду раструбил.

      Сопит надежда в кулачке,

      приборы шкалит на грозу;

      забавно жить на пятачке,

      который всем – бельмо в глазу.

      Кто много ездил, скажет честно

      и подтвердит, пускай беззвучно,

      что на планете нету места,

      где и надёжно, и не скучно.

      Когда, восторжен и неистов,

      я грею строчку до кипения,

      то на обрез попутных смыслов

      нет у меня уже терпения.

      Моя задорная трепливость —

      костюм публичности и членства,

      а молчаливость и сонливость —

      халат домашнего блаженства.

      Так редок час душевного прилива,

      ласкающего старческую сушь,

      что я минуты эти торопливо

      использую на письменную чушь.

      Пока живу, звучит во мне струна —

      мучительная, жалобная, лестная;

      увы, есть похоть творчества – она

      живучей, чем сестра её телесная.

      Шушера, шваль, шантрапа со шпаной —

      каждый, однако, с пыльцой дарования —

      шляются в памяти смутной толпой

      из неразборчивых лет созревания.

      С утра весь день хожу смурной,

      тоской дыханье пропиталось,

      как будто видел сон дурной

      и ощущение – осталось.

      Движение по небу облаков,

      какая