Во племени владеньях ни рыбки, ни плода,

      И яма для попоя стоит пустым пуста. <1>

      И кланы, те, что слева и справа что стоят,

      Дубины навощили, кинжалы их блестят.

      Они их взяли в чащу, где темень даже днём,

      И залегли в засаде, – глаза горят огнём.

      И часто песня утра, хоть звёзд стоит покров,

      И дым печей несётся из логова врагов.

      Ведь часто те, что любят и ждут домой сердца,

      Не встретят уже к ночи с охоты молодца.

      Тогда болеть их детям, и жёнам угасать,

      И рук могучих воинов войне уж не познать.

      И стихли барабаны, и плясок нету босых,

      И на жреца все взоры при встрече стали косы.

      Тот жрец был уж немолод, его глаза красны <2>

      И не боялись мёртвых и призраков из тьмы.

      Он знал все песни, даты, что было и когда,

      И на груди (ценою в вождя дом) борода.

      Он жил в высоком доме над рокотом прибоя,

      Где на террасе тики хранили дверь собою. <3>

      Внутри были богатства, – он хорошо служил, –

      Как раковину, дом тот прибоя шум полнил.

      Народ без его знака неделями страдал,

      Но вот он – на террасе. Сел и к богам воззвал.

      И так, присев средь тики на пол вощёный там,

      Как попугай, он вперил взгляд красный в океан.

      На гору жёлтой серой уже скакал рассвет:

      Из-за морских пределов шёл утра самоцвет,

      Из-за морских пределов уж отсвет солнца звал,

      Но в глубине долины ещё день не настал,

      Когда древесный сумрак стал голубеть зарёй,

      И племя, уж проснувшись, пошло омыть лик свой,

      Пошла молва в округе, звук шёпотом начав,

      Надеждой грудь сжимая и страхом застучав:

      «Жрец с нами не поднялся, – закрыта его дверь!

      Он назовёт нам жертвы, поможет нам теперь».

      Всходило