– Чем ты тут занимаешься?

      На церковном крыльце появился Ганс Хуберман.

      – Привет, Пап.

      – Мы думали, ты перед ратушей.

      – Прости, Пап.

      Папа сел рядом, уполовинив свою рослость на бетоне, и взял прядь волос Лизель. Нежными пальцами заправил прядь ей за ухо.

      – Что случилось, Лизель?

      Девочка ответила не сразу. Она занималась расчетами, хотя уже и так все знала. Одиннадцатилетняя девочка – это много чего сразу, но не дурочка.

      Фюрер.

      Он и был те они, о которых говорили Ганс и Роза Хуберманы в тот вечер, когда Лизель писала первое письмо матери. Она поняла, но все же надо спросить.

      – А моя мама – коммунист? – Прямой взгляд. В пространство. – Ее все время спрашивали про все, перед тем как я сюда приехала.

      Ганс немного подвинулся вперед, к краю, оформляя начало лжи.

      – Не имею понятия – я ее никогда не видел.

      – Это фюрер ее забрал?

      Вопрос удивил обоих, а Папу заставил подняться на ноги. Он поглядел на коричневорубашечных парней, подступивших с лопатами к груде золы. Ему было слышно, как врезаются лопаты. Следующая ложь зашевелилась у него во рту, но дать ей выход Папа не смог. Он сказал:

      – Да, наверное, он.

      – Я так и знала. – Слова брошены на ступени, а Лизель почувствовала слякоть гнева, что горячо размешивалась в желудке. – Я ненавижу фюрера, – сказала она. – Я его ненавижу!

      Что же Ганс Хуберман?

      Что он сделал?

      Что сказал?

      Наклонился и обнял свою приемную дочь, как ему хотелось? Сказал, как опечален всем, что выпало Лизель и ее матери, что случилось с ее братом?

      Не совсем.

      Он стиснул глаза. Потом открыл их. И крепко шлепнул Лизель Мемингер по щеке.

      – Никогда так не говори! – Сказал он тихо, но четко.