Ты Имр из Кинда, кажется? Случалось

      И мне слыхать о племени твоем.

      Оно живет не в кесарских владеньях,

      Не в золотой руке Юстиниана,

      Но всё-таки достаточно известно,

      Чтоб я решился выслушать тебя.

      О, господин, несчастье и измены –

      Вот всё, что видела моя заря.

      Родился я к востоку от Йемена

      В семействе Годжра, Киндского царя.

      Но слишком дорогим я стал народу

      И должен был бежать, и много лет

      Ел хлеб чужой и пил чужую воду,

      Перед чужим шатром шептал привет.

      Я сделался поэтом, чтоб ласкали

      Меня эмиры, шейхи и муллы,

      И песни, мною спетые, летали

      По всей стране, как римские орлы.

      И как-то вечером на состязанье

      Певец из племени Бену-Ассад

      (Как ненавистно мне это названье!)

      Запел и на меня направил взгляд:

      «Был Годжр из Кинда воин очень сильный,

      И сильно плачет Годжрова жена…».

      Я понял все, увидел столб могильный

      И умертвил на месте крикуна.

      Домой я моего погнал верблюда

      И мчался восемь дней и наконец

      Увидел: вместо башен – камней груда,

      Обрывки шкур в загоне для овец.

      Тогда я, словно раненая птица,

      К Константинополю направил путь.

      Я думал: Кесарь может согласиться,

      Несчастному поможет как-нибудь.

      Шесть тысяч копий, да четыре луков,

      Да две людей, приученных к мечу,

      Да сколько надо для отрядов вьюков,

      Я попросить у Кесаря хочу.

      Зачем же Кесарь вмешиваться будет

      В пустые распри чуждых нам народов,

      Какую славу или прибыль может

      Он получить от этих малых войн?

      Когда Бену-Ассад, народ коварный,

      Давно заслуженную примет часть,

      То вся страна, навеки благодарна,

      Клянусь, признает кесареву власть.

      Не знаю я, как отнесется Кесарь

      К завоеваньям часто ненадежным,

      Порою трудным и всегда ненужным,

      Но доложу. Быть может, ты слыхал,

      Что начали мы преобразованье

      Всех императорских постановлений

      В один обширный, полный свод законов,

      Дабы никто в народе не страшился

      Ни яда языка, ни злых коварств.

      К чему же нам теперь завоеванья?

      Но всё ж я доложу. Однако прежде

      Ответь мне правду, ты не манихей?

      Как помышляешь ты о Воплощенье?

      В пустыне думать некогда о Боге,

      Там битвы, львы и зыбкие пески,

      Но я однажды видел у дороги,

      Как черный камень молят старики.

      Ну что ж! Язычник может быть крещен,

      Еретика исправит лишь железо.

      Ты знаешь, для похода нужен вождь,

      Доместик пеших воинов и конных,

      Знакомый и с народом и с пустыней,

      Во всем покорный кесаревой воле…

      Что если бы мы выбрали тебя?

      С тех пор как я, бродяга безрассудный,

      Узнал о том, что мой отец убит,

      Я вечно слышу сердцем голос чудный,

      Который мне о мщеньи говорит.

      И этот голос, пламенем пропитан,

      В толпе и битве заглушил бы всех,

      Как будто тот, кому принадлежит он,

      Одет в броню и леопардов мех.

      Я клялся не носить духов в фиоле,

      Не есть свежины и не пить вина,

      И