Касавшиеся Риги

      покоятся во прахе –

      кафтаны и вериги,

      тевтоны и варяги.

      Здесь край светловолосых,

      чье прошлое сокрыто,

      но в речи отголосок

      священного санскрита.

      Где Даугава катит

      раскатистые воды,

      растил костлявый прадед

      цветок своей свободы.

      Он был рыбак и резчик

      и тешил душу сказкой,

      а воду брал из речек

      с кувшинками и ряской.

      Служа мечте заслоном,

      ладонью меч намацав,

      бросал его со звоном

      на панцири германцев.

      И просыпалась Рига,

      ища трудов и споров,

      от птиц железных крика

      на остриях соборов…

      А я чужой всему здесь,

      и мне на стыд и зависть

      чужого сна дремучесть,

      чужого сада завязь.

      Как божия коровка,

      под башнями брожу я.

      Мне грустно и неловко

      смотреть на жизнь чужую.

      Как будто бы на Сене,

      а может быть, на Рейне

      души моей спасенье –

      вечерние кофейни.

      Вхожу, горбат и робок,

      об угол стойки ранюсь

      и пью из темных стопок,

      что грел в ладонях Райнис…

      Ушедшему отсюда

      скитаться и таиться

      запомнится как чудо

      балтийская столица.

      И ночью безнебесной

      услышим я и Лиля,

      как петушок железный

      зовет зарю со шпиля.

      Гори, сияй, перечь-ка

      судьбе – карге унылой,

      янтарное колечко

      на пальчике у милой.

      Да будут наши речи

      светлы и нелукавы,

      как розовые свечи

      пред ликом Даугавы.