Когда проводишь друга – снова, снова! —

      в нездешний мир, в загадочную тишь,

      закрывшись в мастерской, не помня слова,

      с немым резцом опять заговоришь.

      Но все шумы, весь хаос многоликий

      в затворничество целятся твое —

      шаги влюбленных, фар вечерних блики,

      околичное, с лаем псов, жилье.

      Пусть гул толпы бахвалится победой.

      Но надо было с демоном сойтись

      в единоборстве ради правды этой —

      искусства, светом полнящего жизнь.

      И пусть друг друга рвут они на части,

      ни разума не помня, ни стыда, —

      и те, кто рвутся к вожделенной власти,

      и те, кто должен уступить места.

      Ты знаешь: шум машин, надменно-сухо

      звучащий, страсти зов, поход во власть —

      все это – не от сути, не от Духа,

      и, как вселенский прах, должно отпасть

      перед смиренным обликом иконы.

      Все лжи слои осыпаться должны

      пред вечным, перед тем, что ждет исконно

      на самом дне духовной глубины.

      И только тот, кто наших слез достоин,

      кто прожил и ушел как человек,

      вернется в некий час, поэт и воин,

      чтоб с мастером вдвоем назвать свой век

      по имени. Взгляни же миру в очи,

      ваятель, чтоб в резце себя нашла

      надежда, чтоб Судья небесный зорче

      вгляделся в штрих-пунктир добра и зла.

      Чтоб в дереве, металле или камне

      прошли бы пред судом Его седин

      тысячелетья следом за веками —

      пешком, бегом ли, «формулой один».

      В счастливой силе дня ты и не вспомнишь,

      что слаб и наг, что на две трети сед.

      Лишь в мудрой одинокой думе полночь

      шепнет, что каждый свой оставит след.

      И этот след на вязком бездорожье —

      итог трудов резца и мук пера.

      Свой нежный дар Христу и плану Божью

      несут сквозь скудость мира мастера.

      Несут сквозь казнь бездушья и бездумья

      отвагу и отзывчивость сердец,

      дабы, итожа счет жестокой сумме,

      простил хоть часть стадам своим Отец.

      Во