В вагоне, из тех самых, ранних,

      что в путь нелёгкий собрались,

      стоят —

      глухонемой карманник и деревенский гармонист.

      Стоят, не видя и не зная

      один другого,

      и для них

      железных рельс река живая —

      живой, спасительный родник.

      Тиха украинская мова.

      Скользя по мутному стеклу, упорный взгляд глухонемого

      упёрт в глухонемую мглу.

      Смыкая даль горизонталей в двухмерной плоскости стекла,

      толпу неслышимых деталей размазывает молча мгла.

      И длятся – дольше жизни целой —

      на полустанке часовой,

      винтовки взор оцепенелый над предрассветною травой,

      улыбка трактора-фордзона,

      дыханье чьё-то у лица,

      настигшее в конце вагона отступника и беглеца.

      Красивый, двадцатидвухлетний,

      отец мой в тамбуре стоит

      и эхо родины последней в себе, не ведая, таит.

      И на ремне его двухрядка на стыках голос подаёт

      как эхо высшего порядка —

      и будит 33-й год.

      С фальшивой справкой сельсовета и эхом выстрела в ушах

      он промотал свои полсвета,

      с эпохой соразмерив шаг.

      Он полон юности целебной, что очень скоро пролетит,

      он верует, что Город Хлебный его, изгоя, приютит,

      и молча сжалится,

      и скроет

      в степи без края и конца,

      в огнях периферийных строек

      отступника и беглеца.

      Чем громче оклик паровоза,

      тем молчаливее вагон,

      и дыма огненная роза чадит и стелется вдогон.

      Молчит толпа.

      В тужурке чёрной опять на станциях конвой,

      он ходит, словно кот учёный

      с тысячеглазой головой.

      …О, только б не избыть сегодня

      надежд безумье,

      сумрак, страх,

      кровь, грязь, бессилие Господне

      на тех,

      на ранних поездах…

      Господи,