Костел назывался

      именем святой Анны,

      а может быть, как-то иначе.

      Я шел туда ночью,

      по полю,

      по черной пахоте,

      ночь была черной,

      и можно было идти не иначе,

      как перебирая рукою

      невидимую нитку провода,

      натянутого связистами, –

      жесткий провод

      скользил между пальцами и ладонью,

      обдирая ее до крови.

      В костеле

      был наблюдательный пункт

      наших артиллеристов.

      Стоял полусумрак,

      горели свечи,

      и еще был какой-то свет,

      и кто-то упорно и долго

      играл одним пальцем

      на старинном органе,

      выжимая из него по капле

      грустный какой-то мотивчик.

      Начало артподготовки

      было назначено на шесть ноль-ноль.

      Постепенно светало,

      и на стенах костела

      оживали старинные фрески,

      а в левом приделе,

      у входа,

      на черном огромном кресте

      печально и кротко светились

      глаза Иисуса

      и проступали

      темные пятна крови,

      нарисованной густо на руках и ногах

      в тех местах,

      куда были вколочены гвозди –

      дюймов, наверно, в десять-двенадцать,

      огромные черные гвозди, –

      неожиданно бытовая подробность

      в этом зыблющемся воспоминанье,

      где все так призрачно

      и нереально.

      Фонтан в пустынном сквере будет сух,

      и будет виться тополиный пух,

      а пыльный тополь будет неподвижен.

      И будет на углу продажа вишен,

      торговля квасом

      и размен монет.

      К полудню

      на киоске «Пиво – воды»

      появится табличка «Пива нет»,

      и продавщица,

      мучась от зевоты,

      закроет дверь киоска на засов.

      Тут стрелка электрических часов

      покажет час,

      и сразу полвторого,

      и резко остановится на двух.

      И все вокруг замрет,

      оцепенеет,

      и будет четок тополиный пух,

      как снег на полотне монументальном.

      И, как на фотоснимке моментальном,

      недвижно будет женщина стоять,

      и,