что в твоих руках такое, чего нет в других,

      чему подчиняются пуговицы и рули?

      чем ты таким ворочаешь в моей груди

      черные несгораемые угли?

      что в твоем взгляде, откуда искры летят,

      и как мое сердце закрыто тобой в блокпост,

      и как ты внутри меня поместилась вся

      во весь человеческий рост?

      что ты там делаешь, мне проще с ума сойти,

      что все перепонки зажало между костями,

      не иначе как хочешь вон из меня уйти,

      путь прокладывая локтями.

      что ты сказала или не было ничего,

      почему мой врач не пришел за меня болеть,

      под глазами протерлось розовое сукно,

      а могло бы и заржаветь.

      и мои вторженья подобны насилию и грабежу,

      так и живу по инерции рядом и не по средствам.

      а что до соитий – так я ежедневно в тебя вхожу

      каждым своим идиотским текстом

      I

      По утрам нет вестей от Бога и из Флоренции.

      Август с грохотом лезет на полку календаря,

      чтобы видеть сны во весь свой живот и сердце,

      я держу под подушкой комплект твоего белья;

      твое белье —

      чтобы слышать во сне твой запах: мой знаменатель.

      Поливалки с кабацким шумом ругают ночь,

      и тот фильм идиотский третьего дня в прокате,

      о том, что им, кажется, все-таки не помочь,

      и это вранье.

      Я рисую: входи в меня, дверь отпирается твоим ключом,

      и чайник кипит, и воздух такой, что чаю —

      самое время, и солнечный свет включен,

      и я тебя каждое утро к себе вращаю

      с самой Землей.

      II

      Осторожно закрываю глаза, и вот – ты сидишь внутри.

      А снаружи электрички носятся, собаки лают.

      И часы картавят: один, два, три,

      а в четыре – уже светает.

      Вечерами здесь так холодает, что скрипит в зубах

      этот воздух оранжевой сумеречной скорлупой,

      и твоя Италия смотрит из всех рубах,

      и из всякой кухни с томящейся джезвой.

      И так хочется спать, что стоит закрыть глаза,

      и снабдить этот тихий текст заводным подкастом.

      А из леса, на небо чертового колеса

      солнце влезает и смотрится вниз с опаской.

      Когда я снег соберу в ладони,

      когда я перестану чувствовать холод

      я буду в черном, подобно вороне,

      а ты будешь в белом, и, видимо, молод

      когда я дожди соберу по капле,

      когда для меня перестанешь значить,

      я попрошу меня ведьмою черной

      по неизменному блату назначить

      когда я войду в твои белые стены

      когда я оставлю следы на паркете,

      тогда, наконец, я останусь довольна,

      что хоть на минуту меня ты заметил

      На старт, внимание, маршем уходит год – от лета —

      туда, где уже виден снег;

      и глухой испариной дымится земля, и щекочет

      горячий рот,

      и ты мне не пишешь: а как?

      Телефон неисправен.

      Ну, ничего – затянет, заноябрит; у жителей

      наших широт будет солнечный голод. И я не

      смогу не заметить, что не горит, но жжет где-то

      там,

      должно быть, на уровне горла:

      увидеть тебя, присвоить тебя плечом,

      да видит мой черт – я не обещала держаться.

      О чем я тут в строчку? Да, в общем-то, ни о чем.

      Такие погоды: не очень-то тянет смеяться.

      Выходит, что Лондон с лицом запотевшего

      зеркала в бане: то жар от витрин, то туманные

      диалоги из Happy English.

      И все время кажется, что дырку прорвало

      в дамбе, и она

      нарывает Темзой.

      А у меня тут финиш.