Леночка, будем мещанами! Я понимаю, что трудно,

      что невозможно практически это. Но надо стараться.

      Не поддаваться давай… Канарейкам свернувши головки,

      здесь развитой романтизм воцарился, быть может, навеки.

      Соколы здесь, буревестники все, в лучшем случае – чайки.

      Будем с тобой голубками с виньетки. Средь клекота злого

      будем с тобой ворковать, средь голодного волчьего воя

      будем мурлыкать котятами в теплом лукошке.

      Не эпатаж это – просто желание выжить.

      И сохранить, и спасти… Здесь, где каждая вшивая шавка

      хрипло поет под Высоцкого: «Ноги и челюсти быстры,

      мчимся на выстрел!» И, Господи, вот уже мчатся на выстрел,

      сами стреляют и режут… А мы будем квасить капусту,

      будем варенье варить из крыжовника в тазике медном,

      вкусную пенку снимая, назойливых ос отгоняя,

      пот утирая блаженный, и банки закручивать будем,

      и заставлять антресоли, чтоб вечером зимним, крещенским

      долго чаи распивать под уютное ходиков пенье,

      под завыванье за окнами блоковской вьюги.

      Только б хватило нам сил удержаться на этом плацдарме,

      на пятачке этом крохотном твердом средь хлябей дурацких,

      среди стихии бушующей, среди девятого вала

      канализации гордой, мятежной, прорвавшей препоны

      и колобродящей семьдесят лет на великом просторе,

      нагло взметая зловонные брызги в брезгливое небо,

      злобно куражась… О, не для того даже, не для того лишь,

      чтобы спастись, а хотя б для того, чтобы, в зеркало глядя,

      не испугались мы, не ужаснулись, Ленуля.

      Здесь, где царит романтизм развитой, и реальный, и зрелый,

      здесь, где штамповщик любой, пэтэушник, шофер, и нефтяник,

      и инженер, и инструктор ГУНО, и научный сотрудник –

      каждый буквально – позировать Врубелю может, ведь каждый

      здесь клеветой искушал Провиденье, фигнею, мечтою

      каждый прекрасное звал, презирал вдохновенье, не верил

      здесь ни один ни любви, ни свободе, и с глупой усмешкой

      каждый глядел, и хоть кол ты теши им – никто не хотел здесь

      благословить ну хоть что-нибудь в бедной природе.

      Эх, поглядеть бы тем высоколобым и прекраснодушным,

      тем