И еще, и еще вот такие…

      Щас… Минутку… «…в тоске роковой

      попираю святыни людские

      я своей дерзновенной ногой!»

      Лет с тринадцати эти старанья.

      Лет в пятнадцать – сонетов венки.

      И армейские пиздостраданья –

      тома на два сплошной чепухи.

      И верлибры, такие верлибры –

      непонятны, нелепы, важны!

      Колыханье табачного нимба.

      Чуткий сон моей первой жены.

      И холодных потов утиранье,

      рифмы типа судьбе – КГБ,

      замирания и отмиранья,

      смелость – трусость, борьбе – КГБ.

      Но искал я, мятежный, не бури,

      я хотел ну хоть что-то спасти…

      Так вот в секцию литературную

      я попался… Прощай же. Прости.

      Вот сижу я и жду гонорара,

      жду, что скажут Эпштейн и Мальгин…

      Лира, лира моя, бас-гитара,

      Аполлонишка, сукин ты сын!

      Ничего я не спас, ничего я

      не могу – все пропало уже!

      Это небо над степью сухою,

      этот запах в пустом гараже!

      Мент любой для спасенья полезней,

      и фотограф, и ветеринар!

      Исчезает, исчезло, исчезнет

      все, что я, задыхаясь, спасал.

      Это счастие, глупости, счастье,

      это стеклышко в сорной траве,

      это папой подарены ласты,

      это дембель, свобода, портвейн

      «Три семерки», и нежное ухо,

      и шершавый собачий язык,

      от последних страниц Винни-Пуха

      слезы помнишь? Ты вспомнил? И блик

      фонаря в этих лужах, и сонный

      теплый лепет жены, и луна!

      Дребезжал подстаканник вагонный,

      мчалась, мчалась навеки страна.

      И хрустальное утро похмелья

      распахнуло глаза в небеса,

      и безделье, такое безделье –

      как спасать это, как описать?

      Гарнизонная библиотека,

      желтый Купер и синий Марк Твен,

      без обложки «Нана» у Олега…

      Был еще «Золотистый» портвейн,

      мы в пивной у Елоховской церкви

      распивали его, и еще

      вдруг я вспомнил Сопрыкину Верку,

      как ее укрывал я плащом

      от дождя, от холодного ливня

      и хватал ее теплую грудь…

      И хэбэшку, ушитую дивно,

      не забудь, я молю, не забудь!

      Как котенок чужой забирался

      на кровать и все время мешал,

      как в купе ее лик озарялся

      полустанками, как ревновал

      я ее не к Копернику, к мужу,

      как в окошке наш тополь шумел,

      как однажды, обрызган из лужи,

      на свидание я не успел.

      Как слезинка ее золотая

      поплыла, отражая закат.

      Как слетел, и слетает, слетает

      липов цвет на больничный халат…

      Все ты знаешь… Так что ж ты?.. Прощай же!

      Ухожу. Я уже завязал…

      Не молчи, отвечай мне сейчас же,

      для чего