Не все ль равно? Ведь клялся Пастернак

      насчет трюизмов – мол, струя сохранна.

      Поэзия, струись! Прохладный бак

      фаянсовый уж полон. Графомана

      расстройство не кончается никак.

      И муза, диспепсией обуяна,

      забыв, что мир спасает красота,

      зовет меня в отхожие места –

      в сортиры, нужники, ватерклозеты,

      etc. И то сказать, давно

      все остальные области воспеты

      на все лады возможные. Вольно

      осводовцам отечественной Леты

      петь храмы, и заимки, и гумно,

      и бортничество – всю эту халяву

      пора оставить мальчикам в забаву.

      Равно как хлорофилл, сегмент, дисплей,

      блюз, стереопоэмы – все, что ловко

      к советскому дичку привил Андрей

      Андреич. Впрочем, так же, как фарцовку

      огарками ахматовских свечей,

      обрывками цветаевской веревки,

      набоковской пыльцою. Нам пора

      сходить на двор. Начнем же со двора.

      О, дай Бог памяти, о, дай мне, Каллиопа,

      блаженной точности, чтоб описать сей двор!

      Волною разноцветного сиропа

      там тянется июль, там на забор

      отброшена лучами фильмоскопа

      тень бабочки мохнатой, там топор

      сидит, как вор, в сирени, а пила

      летит из-за сарая, как стрела.

      Там было все – от белого налива

      до мелких и пятнистых абрикос,

      там пряталась малиновая слива,

      там чахнул кустик дедушкиных роз,

      и вишня у Билибиных на диво

      была крупна. Коротконогий пес

      в тени беседки изнывал от скуки,

      выкусывая блох. Тоску разлуки

      пел Бейбутов Рашид по «Маяку»

      в окне Хвалько. Короче, дивным садом

      эдемским этот двор в моем мозгу

      запечатлен навеки, вертоградом

      Господним. Хоть представить я могу,

      что был для взрослых он нормальным адом

      советским. Но опять звенит оса,

      шипит карбид, сияют небеса

      между