Наш вагон зацепил человека.

      По частям человека внесли.

      Если выживет – будет калека.

      Отмахнули флажком. Повезли.

      Но пока он в вагоне валялся,

      проводница пила корвалол,

      я за чаем пойти постеснялся,

      а какой-то дедуля пошел —

      отлипала душа, отлетала,

      на мытарства спешила она…

      На стоянке врачиха сказала:

      «Че везли-то? Он мертвый. Хана».

      И уже мертвеца человеки

      на носилках поставили в снег.

      «Газвода, пирожки, чебуреки…

      Не хотите один чебурек?..»

      И кричу я закутанной тетке:

      «Ты мне водки скорей принеси.

      Выпью всю, хоть и нет столько водки

      на Руси!..»

      Я не знаю, на что опереться,

      что-то звякнуло, дзенькнуло вдруг.

      Это ж надо гигантское сердце,

      тут простого не хватит, мой друг,

      чтоб вместить эти речи и лица,

      и сугробы, и холод, и кровь,

      лень мента, суету проводницы…

      а потом переделать в Любовь!

      Светало понемножку.

      В сумятице ветвей,

      как будто понарошку,

      забулькал соловей.

      Мы венчаны, и вправе

      я на такую страсть,

      но закурил, неправи…

      нет, правильно стыдясь.

      Я взглядом двор окину,

      и занесу в тетрадь

      прыщавую рябину,

      и стану размышлять:

      от грязного истока

      вовеки никогда

      не потечет далеко

      прозрачная вода.

      Худое око видит,

      что этот мир худой.

      Я вычеркну эпитет.

      Но где мне взять другой?

      Зажигалка, рекламные спички, сигареты и водка.

      Прям к ее косметичке, где помада, и тушь, и подводка,

      он сложил на багажник барсетку, мобилу, бумажник,

      два увесистых кома ключей от машины и дома.

      В вечереющем парке, увы, нет скамеек нигде, ни одной.

      На окраине летней Москвы духотою сменяется зной.

      Он не видит ее, он почти ненавидит ее.

      То же самое можно сказать про нее, е-мое!

      Они даже не знают того, как друг друга зовут.

      Как на каторжный труд сатана призывает на блуд.

      В вечереющем парке, увы, нет скамеек нигде, ни одной.

      На окраине летней Москвы духотою сменяется зной.

      Я помню черную дорогу…

      потом… сырые дерева…

      Твою неясную тревогу.

      Мои неясные слова.

      Прямоугольный пруд и елку,

      похожую на ершик, и

      всегда горящие без толку

      назойливые фонари…

      Бывали ссоры, были драки,

      но