Стоять в одном из твоих патио и видеть

      древние звезды,

      сидя на скамье

      в тени, смотреть

      на рассеянные огни,

      которым так и не смог в своем неведенье

      ни имя дать, ни сложить из них созвездия,

      чувствовать кружение воды

      в колодце потайном,

      аромат жимолости и жасмина,

      молчание уснувшей птицы,

      круглый свод, влажную прохладу, —

      это и есть стихи.

      Тень голубиная —

      так вечера начало евреи называли,

      когда шаги легки и сумрак не мешает

      увидеть, как приходит ночь,

      что музыкой, старинной и знакомой,

      звучит и опускается на землю.

      В час этот, когда свет

      прозрачно тонок,

      я вышел к улице, которую не знал.

      Она открылась предо мной широко,

      мягкий свет струился по кровлям и стенам,

      такой же, как и тот, что в небе

      отражался, в глубине.

      Все в этой улице – дома, ограды

      палисадников, звонки, что у дверей,

      и, может быть, мечты той девочки с балкона, —

      наполнило мне сердце

      чистою слезой.

      Казалось, этот вечер тихий

      заполнил улицу нежнейшим серебром,

      что зазвучало вдруг, как позабытый,

      но всплывший в памяти хорал.

      Потом подумалось,

      что улица в тот вечер была как бы чужой

      и что дома на ней – подсвечники,

      где жизнь людская – как свеча,

      которая горит и угасает,

      и каждый шаг наш —

      шаг на пути к Голгофе.

      Искал я вечер,

      но напрасно спешил по улицам.

      Уже в порталах притаилась немая тень.

      И, отливая блеском матовым,

      как омут, вечер застыл на площади,

      спокойный, чистый,

      благодатный. Как лампа, светлый.

      Как лоб открытый, ясный.

      Печальный, как человек, что в трауре стоит.

      Волненья улеглись

      под сенью всепрощающих деревьев:

      акаций, хакаранд —

      их очертаний силуэт

      смягчил