Ввечеру

      гасит краски дворик утомленный.

      Понапрасну полная луна

      прежней страсти ждет от небосклона.

      Дворик, каменное русло

      синевы,

      сбегающей по кровлям.

      Вечность, безмятежна и светла,

      на распутье звездном замерла.

      Краткий праздник дружбы потаенной

      с чашею, беседкой и колонной.

      Пронес отвагу через Кордильеры.

      Не уступил ни кряжам, ни врагу.

      Его рука не знала колебаний.

      Вошел в Хунин с победой, закалив

      испанской кровью пики перуанцев.

      Подвел итог пережитому в прозе,

      сухой, как боевой сигнал рожка.

      Скончался в ссылке. От него осталось

      немногое: лишь слава и зола.

      Та роза,

      которая вне тленья и стиха —

      всего лишь аромат и тяжесть, роза

      чернеющих садов, глухих ночей,

      любого сада на любом закате,

      та, воскресающая волшебством

      алхимика из теплой горстки пепла,

      та роза персов или Ариосто,

      единая вовеки,

      вовеки роза роз,

      тот юный платонический цветок —

      слепая, алая и для стиха

      недосягаемая роза.

      Никому не была ведома улиц красота,

      покуда в жутком вопле

      зеленоватое небо не рухнуло

      в изнеможенье, пролилось водою и мраком.

      Силы стихий объединились,

      мир наполнился ненавистью и отвращением.

      Но когда радуга благословила

      вечернее небо

      и сады напитались

      ароматами влажной земли,

      мы вновь пустились в свой путь по улицам,

      будто по вновь обретенным поместьям.

      В каждом оконном стекле билось великое солнце,

      в каждой искре дрожащей листвы

      пело бессмертие лета.

      Красное дерево

      в смутном мерцанье шпалер

      длит и длит вечеринку.

      Дагеротипы

      манят мнимой близостью лет,

      задержавшихся в зеркале,

      а подходишь – мутятся,

      как ненужные даты

      из памяти стершихся празднеств.

      Сколько лет нас зовут

      их тоскующие голоса,

      едва различимы теперь

      ранним утром далекого детства.

      Свет наставшего дня

      будит оконные стекла

      круговертью и гамом столицы,

      все тесня и глуша слабеющий отзвук

      былого.