Игрушечный, тесный,

      как сдвоенный зеркалом сад,

      воображаемый город,

      ни разу не виденный въяве,

      ткет расстоянья

      и множит дома, до которых не дотянуться.

      Внезапное солнце

      врывается, путаясь в тьме

      храмов, тюрем, помоек, дворов,

      лезет на стены,

      искрится в священной реке.

      Стиснутый город,

      расплющивший опаль созвездий,

      перехлестывает горизонт,

      и на заре, полной

      снами и эхом шагов,

      свет расправляется паветвью улиц.

      Разом светает

      в тысячах окон, обращенных к Востоку,

      и стон муэдзина

      с вознесшейся башни

      печалит рассветную свежесть,

      возвещая столице несчетных божеств

      одиночество истого Бога.

      (Только подумать:

      пока я тасую туманные образы,

      мой воспеваемый город живет

      на своем предназначенном месте,

      со своей планировкой,

      перенаселенной, как сон, —

      лазареты, казармы

      и медленные тополя,

      и люди с прогнившими ртами

      и смертной ломотой в зубах.)

      И вот я должен всю громаду мира,

      в котором ты, как в зеркале, стоишь,

      за камнем камень наново отстроить.

      С твоим уходом

      столькое кругом

      никчемным обернулось пустяком

      и отпылавшим фейерверком тлеет —

      где прежние душистые аллеи?

      Закаты, обрамлявшие тебя,

      и музыку, где ты – во всякой ноте,

      и те слова

      мне предстоит разбить

      своими же руками,

      застывшими от боли.

      Пустое небо об ушедшей стонет

      всей пустотою.

      В каком колодце душу утопить,

      чтобы и там не стерегла утрата,

      как солнце, что с зенита не сойдет,

      пытая люто и неумолимо?

      Она одна вокруг

      и стягивается петлей на горле.

      Садовая калитка

      откроется сама,

      как сонник на зачитанной странице.

      И незачем опять

      задерживаться взглядом на предметах,

      что памятны до мелочи любой.

      Ты искушен в привычках и сердцах

      и в красноречье недомолвок, тонких,

      как паутинка общности людской.

      А тут не нужно слов

      и мнимых прав:

      всем, кто вокруг, ты издавна известен,

      понятны и ущерб твой, и печаль.

      И это – наш предел:

      такими, верно, и предстанем небу —

      не победители и не кумиры,

      а попросту сочтенные за часть

      Реальности, которая бесспорна,

      за камень и листву.

      Ароматная, словно пьянящий мате,

      ночь