В метели, за сараями, в ночи,

      Где вой собачий Сириусу любый,

      Пылали руки – две больших шальных свечи,

      Звенела арфа и метались губы.

      Сидели на дровах: один – мужик,

      Под шубой плечи в бархате пунцовом.

      Другой, пацан, щекою к арфе так приник,

      Как к телу жаркому скорбящим лбом свинцовым…

      На голове у грозного тюрбан

      Увенчивался золотой короной.

      И, сгорбившись над арфой, опаленной

      Огнями пальцев, пел и пел пацан.

      Он пел, и реки глаз его текли.

      Собаки в подворотне подвывали.

      Он пел – ручьи весною вдоль земли

      Его мелодиями небо целовали.

      Он пел и пел,

      в снег его хлестал,

      А грозный царь его, насупясь, слушал,

      И арфа наподобие креста

      Распяла плоть, бичуя счастьем душу.

      Он пел о том, что все мы вновь умрем,

      О свадебном наряде, что срывает ветер,

      О том, как перед звездным алтарем

      Стоят, смеясь, замученные дети!

      О том, как нежно гладят старики

      Сухие корни светлых рук друг другу,

      Как любящие – Времени тиски —

      Зажмут меж наготы каленой – вьюгу…

      Он пел – и больше было не понять,

      О чем! Он пел, и арфа содрогалась!

      И шли ветра и шли – за ратью рать:

      Кадыка нежность, губ отверстых жалость!

      А царь, лоб уронив на кулаки,

      Сдуваемый метелью с дровяного трона,

      Шептал: «Играй, пастух!… Моей тоски

      Никто не понял в полночи бездонной,

      Лишь ты на бычьих жилах все царю сыграл,

      Все спел – мои посты, и праздники, и войны:

      О, ты играл – а я-то – умирал,

      А я-то – думал, что умру спокойно!…

      Мой мальчик, о, спасибо же тебе,

      Утешил мя!… И многольстивой речи,

      И зелья крепкого не надобно в судьбе —

      Метались бы над арфой руки-свечи…

      Спасибо, сын мой!… Буду твой отец!…»

      Схватил и сжал до боли руку пастушонка,

      И наклонился над ладонью, и венец,

      Упав с тюрбана, покатился звонко.

      И в круговерти вьюги жадно царь приник

      К руке ребенка – на одно мгновенье:

      Хотел одним глотком все выпить песнопенье,

      Хотел найти губами, где родник.

      …И вырвалась она из рук

      Владыки Трех Миров Подлунных.

      И свист метелей многострунных,

      И поездов, и рельс чугунных

      Закрыл огромный сердца стук.

      Она стояла на свету.

      И факелы в руках охраны —

      Немых юнцов и старцев пьяных,

      Наемников, чьи кровью раны

      Сочились в перевязях