И взоры в бездну погружая,

      Невольным ужасом томим,

      Дрожит, колеблется: пред ним

      Предметы движутся, темнеют,

      В нем чувства хладные немеют,

      Кругом оплота ищет он,

      Все мчится, меркнет, исчезает…

      И хладный обморока сон

      На край горы его бросает…

      Конечно, дух бессмертен мой,

      Но, улетев в миры иные,

      Ужели с ризой гробовой

      Все чувства брошу я земные

      И чужд мне будет мир земной?

      Ужели там, где все блистает

      Нетленной славой и красой,

      Где чистый пламень пожирает

      Несовершенство бытия,

      Минутной жизни впечатлений

      Не сохранит душа моя,

      Не буду ведать сожалений,

      Тоску любви забуду я?..

      Любви! Но что же за могилой

      Переживет еще меня?

      Во мне бессмертна память милой,

      Что без нее душа моя?

      Зачем не верить вам, поэты?

      Да, тени тайною толпой

      От берегов печальной Леты

      Слетаются на брег земной.

      Они уныло посещают

      Места, где жизнь была милей,

      И в сновиденьях утешают

      Сердца покинутых друзей…

      Они, бессмертие вкушая,

      В Элизий поджидают их,

      Как в праздник ждет семья родная

      Замедливших гостей своих…

      Это – не рассуждение, это крик ужаса пред «ничтожеством». Нарисовав себе картину полного уничтожения, поэт с содроганием отворачивается от нее и судорожно цепляется за надежду, подаваемую поэтами, не спрашивая, на чем основаны их уверения, веря только потому, что не поверить – слишком страшно. В черновой этого стихотворения его чувства выражены отчасти еще ярче, например, в этих строках:

      или:

      И в другом месте:

      или:

      Это голос сердца – разуму здесь вовсе не дано слова. Но он скоро заговорит. К 1823 году относят следующие два наброска, где робкое сердце точно молит о пощаде, но ум властно изрекает свой неумолимый приговор.