Дня мерцанье белое в обводах рам,

      белое мерцанье из окна сквозит,

      никого на дереве, лица ни там

      нет, ни там, прищеплена, весна висит,

      с бельевых верёвок перекрещенных,

      номерком нашитым бегло мечена,

      не душа живая – это вещь на них

      рукавами сохнущими мечется,

      о каком Давиде – указательным

      тычешь в створ весны – тебе бормочется,

      никого под деревом, но, знать, больным

      видится, как хочется, как хочется,

      что-то вроде плёнки кинопорванной,

      где идёт война, эвакуация,

      беженцы в стога ныряют, в створ видна

      в воздухе висящая акация,

      с крестиков, гудящих в небе, ненависть —

      кладбище летит горизонтальное —

      валится, и дымом всходит века весть,

      убегает в даль зигзагом, в даль, снуя,

      как овец, гонимых в преисподнюю,

      смерть пасёт и гнёт их в три погибели,

      Боже, человек живой бесплоднее

      мёртвой птицы, усыплённой рыбы ли,

      ты читай на дереве псалмы свои,

      в них ночей тоску твою и дней тая,

      пусть они баючат, ветви вислые,

      путаницу смертную, по ней-то я

      и служу на кухне поминальщиком,

      мальчик и меняльщик глянца марок я

      там, стекает по моим печаль щекам,

      и в окне трепещет что-то яркое.

      Говорю: вращенье в барабанах

      ворохов недельного белья,

      тихие кварталы банных

      вечеров, испарина жилья,

      говорю: в цирюльнях отрезные

      головы на вынос, простыней

      полыханье, на закат сквозные

      улицы уходят всё темней,

      говорю: земли сырые комья

      и небес встречаются в реке,

      там, за семафором… ни о ком я,

      ни о чём… о маленьком мирке.

      О богах домашних, недалёких,

      горизонт Психея не берёт

      с перепугу, умещаясь в лёгких,

      и плодов фруктовых полон рот.

      Говорю: вот это зеленная,

      это бакалейная, где нам,

      в том числе и умершим, земная

      пища отпускается на грамм…

      Пострашнеем – и тогда постигнем,

      что иные не живут нигде

      так давно, что более – «пусти к ним!» —

      и не просятся, – к земле, к воде,

      к виноватым превосходствам жизни,

      тем, где копошится Божья тварь

      в табака душистой горловине…

      Но Эдип ещё ребёнок. Царь.

      Вернуться в этот город? Нет, избавь.

      Застиранный, он сел, и я не влезу

      рукою в протекающий рукав.

      Не выйдет ни по росту, ни по весу.

      Ни по душе. Я помню, как Полиб

      бежит