Квартира окнами на Кировский.

      Февраль чуть обморочный, вирусный.

      Двор сумрачный. Я скоро вырасту.

      За дверью чёрной, дерматиновой

      тоскливой лентой серпантиновой

      петляют звуки сонатины той.

      Уроки сонные эстетики.

      Там разбирают ноты Гедике.

      Я «зажимал» её на «Медике».

      Смотри: бутылочный и уличный

      ложится свет (парок из булочной)

      на свитер с бахромой сосулечной.

      Смотри: у батареи огненной,

      ещё по шляпку в жизнь не вогнанный.

      Смотри: заглядываю в окна к ней.

      Не вогнанный ещё, не вынутый,

      с той, не сливаясь, с той невинно стой.

      О, Иванов, во всём продвинутый.

      О, скуки нежное святилище,

      лекальный сон пюпитра, пыль ещё

      в изгибах, полдень музучилища.

      Или ещё пыльнее: техникум.

      За горло взятых тем, но тех, никем

      не взятых лучше, неврастеником

      отчасти, взятых тем вершителем —

      приди: вот женщина с сожителем.

      На вешалке фуражка с кителем.

      С кем-то я по каменным ступеням,

      ровно семь, открыта дверь, иду,

      постепенно проступает пеньем

      радио контральтным, на свету

      мать рояль безмолвно протирает,

      в комнату проходит некий тот,

      но в другую, рук не простирает

      мать ко мне, рояль не видя трёт,

      тот на пишмашинке – строчка-зуммер —

      за стеною буквится в углу,

      жив отец, не помню, или умер,

      я хочу спросить, но не могу,

      перед праздником паркет начищен,

      кубометры комнаты горят

      воздухом вины, как вдруг насыщен

      он отсутствием всех и всего подряд,

      и бесхозный голос, эта мнимость,

      то есть – исчезающий вдвойне,

      дрогнув