Свет убывает, в темноте

      поднимут занавес,

      дохнёт со сцены – я секунды те, —

      сырым холстом, прохладой, – о, я помню весь.

      Макарова: «Светает… Ах!» —

      и пухленько бежит к часам, – «седьмый,

      осьмый, девятый», и ленивый вздох

      Дорониной, дородной ведьмы,

      в кулисах, дышит и вздымает грудь.

      Их простодушное притворство,

      их обезьянничанье. Взять бы в прутья

      створ сцены, створ

      вдруг освещён, театр, театр,

      от слова «бельэтаж» идёт сиянье,

      вращающийся круг, к вам Александр

      Андреич Юрский, на Фонтанке таянье

      и синеватый и служебный свет,

      экзаменационный воздух.

      Где ж лучше? Где нас нет.

      Нас двух автобус двадцать пятый вёз, о, вёз двух,

      мы в тёмном уголке, вы помните? вздрогнём

      у батарей в парадной,

      когда проезжих фар окатит нас огнём

      и перспективою обратной.

      Гонись за временем, гонись,

      дверь скрипнет, ветерок скользнёт, и

      за ним Лавров с бумагами-с,

      и фиолетовые фортепьяно с флейтой ноты

      захлопнуты. Его ли предпочтёшь на выпускном балу,

      созвездье ли манёвров и мазурки?

      Театр, о, монологи с пылу,

      бинокли, жестяные номерки,

      Стржельчик жив ещё, внутри фамильи

      своей весь в мыле проскоча,

      бежит ли вдоль Фонтанки, «нон лашьяр ми…» ли

      поёт, театр, сверкают очи,

      он пьян, он диссидент, вон, вон

      из Ленинграда, в Ленинграде

      спектакль закончен, мост безумный разведён.

      Вы раде?

      Я призван этот клад зарыть,

      точнее – молвить слово

      во имя слова: ах, что станут говорить

      Карнович-Валуа и Призван-Соколова?[1]

      Как, единственная,

      я тебя избывал,

      жизнь истинная,

      от себя избавлял,

      чтобы и ты не особенно

      привыкла ко мне.

      Не просил согбенно,

      себя не помня:

      будь со мной. Дремля,

      спал.