Кто меня повезет

      по ухабам домой,

      мимо сизых болот

      и струящихся нив?

      Кто укажет кнутом,

      обернувшись ко мне,

      меж берез и рябин

      зеленеющий дом?

      Кто откроет мне дверь?

      Кто заплачет в сенях?

      А теперь – вот теперь —

      есть ли там кто-нибудь,

      кто почуял бы вдруг,

      что в далеком краю

      я брожу и пою,

      под луной, о былом?

      Зелененьким юрким внучатам

      наказывал леший в бору:

      «По черным ветвям, по зубчатым,

      жар-птица порхнет ввечеру;

      поймайте ее, лешенечки,

      и клетку из лунных лучей

      возьмите у ключницы-ночки,

      да так, чтоб не видел Кощей.

      Далече от чащи брусничной

      умчите добычу свою;

      найдете вы домик кирпичный

      в заморском туманном краю.

      Оставьте ее на пороге:

      там кроткий изгнанник живет;

      любил он лесные дороги

      и вольный зеленый народ».

      Так дедушка-леший на ели

      шушукал, и вот ввечеру,

      как струны, стволы зазвенели

      и что-то мелькнуло в бору.

      Маячило, билось, блестело, —

      заохал, нахохлился дед…

      Родимые, знать, улетела

      жар-птица из пестрых тенет.

      Но утром, как пламя живое,

      на пыльном пороге моем

      лежало перо огневое

      с цветным удлиненным глазком.

      Ну что ж, и за этот подарок

      спасибо, лесные друзья.

      Я беден, и день мой неярок,

      и как же обрадован я!

      Мечтал я о тебе так часто, так давно,

      за много лет до нашей встречи,

      когда сидел один, и кралась ночь в окно,

      и перемигивались свечи.

      И книгу о любви, о дымке над Невой,

      о неге роз и море мглистом

      я перелистывал, и чуял образ твой

      в стихе восторженном и чистом.

      Дни юности моей, хмельные сны земли,

      мне в этот миг волшебно-звонкий

      казались жалкими, как мошки, что ползли

      в янтарном блеске по клеенке.

      Я