два крыла слюдяных – замерла

      на перилах купальни…

      Солнце в черемухах. Колокол дальний.

      Тучки румяные, русые.

      Червячка из чехла

      выжмешь, за усики

      вытащишь, и – на крючок.

      Ждешь. Клюет.

      Сладко дрогнет леса, и блеснет,

      шлепнет о мокрые доски

      голубая плотва, головастый бычок

      или хариус жесткий.

      А когда мне удить надоест,

      на деревянный навес

      взберусь

      (…Русь!..)

      и оттуда беззвучно ныряю

      в отраженный закат…

      Ослепленный, плыву наугад,

      ширяю,

      навзничь ложусь – и не ведаю, где я —

      в небесах, на воде ли.

      Мошкара надо мною качается

      вверх и вниз, вверх и вниз – без конца…

      Вечер кончается.

      Осторожно сдираю с лица

      липкую травку.

      В щиколку щиплет малявка:

      сладок мне рыбий

      слепой поцелуй.

      В лиловеющей зыби

      узел огненных струй —

      и плыву я,

      горю,

      глотаю зарю

      вечеровую…

      А теперь в бесприютном краю,

      уж давно не снимая котомки,

      качаю – ловлю я, качаю – ловлю

      строки о русской речонке,

      строки, как отблески солнца, бессвязные…

      А ведь реки, как души, все разные,

      нужно,

      чтоб соседу поведать о них,

      знать, пожалуй, русалочий лепет жемчужный,

      изумрудную речь водяных.

      Но у каждого в сердце, где клад заковала

      кочевая стальная тоска,

      отзывается внятно, что сердцу, бывало,

      напевала родная река…

      Когда я по лестнице алмазной…

      В часы трудов счастливых и угрюмых…