…И все, что было, все, что будет,

      и золотую жажду жить,

      и то бессонное, что нудит

      на звуки душу разложить, —

      все объясняли, вызывали

      глаза возлюбленной земной,

      когда из сумрака всплывали

      они, как царство, предо мной.

      Я где-то за городом, в поле,

      и звезды гулом неземным

      плывут, и сердце вздулось к ним,

      как темный купол гулкой боли.

      И в некий напряженный свод —

      и все труднее, все суровей —

      в моих бессонных жилах бьет

      глухое всхлипыванье крови.

      Но в этой пустоте ночной,

      при этом голом звездном гуле,

      вложу ли в барабан резной

      тугой и тусклый жемчуг пули?

      И, дула кисловатый лед

      прижав о высохшее нёбо,

      в бесплотный ринусь ли полет

      из разорвавшегося гроба?

      Или достойно дар приму,

      великолепный и тяжелый, —

      всю полнозвучность ночи голой

      и горя творческую тьму?

      Вот он летит, огнями ночь пробив,

      крылатые рассыпав перезвоны,

      и гром колес, как песнопений взрыв,

      а стекла – озаренные иконы.

      И спереди – горящее число

      и рая обычайное названье.

      Мгновенное томит очарованье —

      и нет его, погасло, пронесло.

      И в пенье ускользающего гула,

      и в углубленье ночи неживой —

      как бы зарница зыбкой синевой

      за ним на повороте полыхнула.

      Он пролетел, и не осмыслить мне,

      что через час мелькнет зарница эта

      и стрекотом, и судорогой света

      по занавеске… там… в твоем окне.

      Вот письма, все – твои (уже на сгибах тают

      следы карандаша порывистого). Днем,

      сложившись, спят они, в сухих цветах, в моем

      душистом