Я был разбужен спозаранку

      Щелчком оконного стекла.

      Размокшей каменной баранкой

      В воде Венеция плыла.

      Все было тихо, и, однако,

      Во сне я слышал крик, и он

      Подобьем смолкнувшего знака

      Еще тревожил небосклон.

      Он вис трезубцем Скорпиона

      Над гладью стихших мандолин

      И женщиною оскорбленной,

      Быть может, издан был вдали.

      Теперь он стих и черной вилкой

      Торчал по черенок во мгле.

      Большой канал с косой ухмылкой

      Оглядывался, как беглец.

      Туда, голодные, противясь,

      Шли волны, шлендая с тоски,

      И го́ндолы[1] рубили привязь,

      Точа о пристань тесаки.

      Вдали за лодочной стоянкой

      В остатках сна рождалась явь.

      Венеция венецианкой

      Бросалась с набережных вплавь.

      Пью горечь тубероз, небес осенних горечь

      И в них твоих измен горящую струю.

      Пью горечь вечеров, ночей и людных сборищ,

      Рыдающей строфы сырую горечь пью.

      Исчадья мастерских, мы трезвости не терпим.

      Надежному куску объявлена вражда.

      Тревожней ветр ночей – тех здравиц виночерпьем,

      Которым, может быть, не сбыться никогда.

      Наследственность и смерть – застольцы наших трапез.

      И тихою зарей – верхи дерев горят –

      В сухарнице, как мышь, копается анапест,

      И Золушка, спеша, меняет свой наряд.

      Полы подметены, на скатерти – ни крошки,

      Как детский поцелуй, спокойно дышит стих,

      И Золушка бежит – во дни удач на дрожках,

      А сдан последний грош – и на своих двоих.

      Не поправить дня усильями светилен.

      Не поднять теням крещенских покрывал.

      На земле зима, и дым огней бессилен

      Распрямить дома, полегшие вповал.

      Булки фонарей и пышки крыш, и черным

      По белу в снегу – косяк особняка:

      Это – барский дом, и я в нем гувернером.

      Я один, я спать услал ученика.

      Никого не ждут. Но – наглухо портьеру.

      Тротуар в буграх, крыльцо заметено.

      Память, не ершись! Срастись со мной! Уверуй

      И уверь меня, что я с тобой – одно.

      Снова ты о ней? Но я не тем взволнован.

      Кто открыл ей сроки, кто навел на след?

      Тот удар – исток всего. До остального,

      Милостью ее, теперь мне дела нет.

      Тротуар