Шёл Великий пост, перед Рождеством Христовым. Жорка после рассказа Басурманина стал как будто подменённым, но это замечало только пока что его воровско-блатарное собратство. Как-то раз Саша Чалый сделал еврейский заход к Жоре.

      – Слышь, Адэса? Кенты волнуются на твой счёт, ты вроде как скрежетнуть удумал.

      – Чалый, а я не понял, по какой такой канители ты тачковку завариваешь?

      – Слышь, Жора, я пока без крепежа. Были слова по твоей шкуре, но ты мне после нашей делюги ближе, чем масло к булке. Кенты сигналят, что ты вроде как Кадилу из нашей кубышки отцедил.

      У Жорки щёлкнуло в голове, внутренняя пружина самосохранения начала стремительно скручиваться, заставляя молниеносно работать мозг: «Так, на пустышке взять хочет. Проколоться не мог. При чём здесь Кадило? Рыжевьём подмазали пупка и то не своими руками. Неужели Музыкант ссексотил? Да не, не мог, ведь он заодно с нами, то есть, с ними, ведь это для них я, для литургии».

      – Ну, Чалый, ты гонишь, ты как та хвылынка: куда ветер дуэ, туда ты и хилишься.

      – Адэса, я же те чё тарахчу: я без крепежа, а кентов должен выслушать и отреагировать. Не, ну если ты в отказе, то тогда правилку с кентами заварим, если нет – тогда парируй.

      Адэса знал: правилка – это кривая, которая неясно куда может вывести. И может, ничего кенты и не знают, а это просто глухарь от наседки. Надо сделать всё грамотно, чтоб и волки были сыты, и овцы целы, надо Чалому виртуозно фуфайку в ухо втереть.

      – Короче, Чалый, тут такая маза, – начал Жора, замолчал и кхыкнул, словно поперхнулся, его пружинка самосохранения одним рывком развернулась. Глаза Адэсы метнулись маятниками часов, наткнулись на четверых: священника, Басурманина, Музыканта и Метлу – таких разных, но объединённых одним – верой. Теперь в глазах возникла картинка: мать, отец, икона Богородицы, солдатик среди крыс, конь… И вот картинка всколыхнулась, поплыла туманом, всё рассеялось. Жорка теперь буравил взглядом Чалого – взглядом дерзкой смелости.

      – Ну отцедил на дело, но не из общаковой кубышки – из своей доли. Ещё вопросы есть?

      – На какое дело?

      – Ты не прокурор, чтоб я тебе на вопросы отвечал. Не моё дело – и базара больше не будет.

      – Рыжики, значит, твои, а дело не твоё? Чё-то ты мутишь, Жора.

      – Короче, рыжевьё дроблю своё. А о деле – придёт время – узнаешь. Кончай греметь, Чалый.

      Словесный разговор между ними был окончен. Но только словесный; безмолвный же, настороженный, с подозрением, с ожиданием подставы, вёл Чалый. Осторожный, с опаской, но и одновременно с необъяснимой надеждой на удачу со стороны Жоры.

      …Барачные вечера проходили так же, как и прежде. Казалось, как и прежде, но всё-таки не совсем. Чалый не пытался подловить отца Павла или постебаться над ним. Жора, стараясь не подавать вида, прислушивался к разговорам священника, к его рассуждениям о Боге, о православии,