Пробилась трава сквозь бетон,

      в ручье говорлива водица,

      а я не найду верный тон,

      чтоб сквозь отчужденье пробиться.

      Ты даже не смотришь в глаза,

      и маюсь в смятеньи весь день я;

      на днях громыхала гроза,

      а нынче деньки – загляденье.

      Когда же меня ты простишь,

      предателя и страстотерпца?

      На улице – солнце и тишь,

      терзанья и сумерки – в сердце.

      Измену и я б не простил,

      да сам-то нестоек и лаком,

      поэтому мне и постыл

      весь свет, поглощаемый мраком…

      В ущелье, где Ставри-Кая,

      туман появляется к ночи.

      И всё же подруга твоя

      тебя понапрасну морочит.

      Ну, ей-то что пользы во всём,

      всё шепчет, всё кружит и кружит:

      мы худшие беды снесём,

      я верю, – не слушай подружек!

      Не слушай их лживых речей,

      что сеют неверия семя;

      вон даже в овражке ручей

      стал мутным в последнее время.

      Небес яснозвёздный каркас

      уже не весенний, а летний.

      А сплетни, доставшие нас,

      поверь мне, всего только сплетни.

      Кляну я ту вспышку, тот пыл,

      тот сладостный грех поцелуя,

      но я никого не любил,

      поскольку тебя лишь люблю я.

      Летят бакланы цепью над водой

      и далью поглощаются седою;

      я видел их, когда был молодой,

      я и сейчас их вижу над водою.

      Обходят по дуге мыс Ай-Тодор,

      берут мористей, где им больше свету,

      так и летят всё цепью до сих пор,

      и цепь прервать ничто не в силах эту.

      То взмоют вверх, то вновь падут к воде,

      с утра – туда, а вечером – обратно,

      мерцают волны в бликах, как в слюде,

      полёт их отражая многократно.

      И поглощает их седая даль,

      зимою даль всем кажется седою,

      но взгляд переведёшь и – вот деталь! —

      опять летят бакланы над водою.

      Летят,