Лишь обозначить, не задеть,

      не тронуть корни стужи,

      выходят засветло к воде

      родные неуклюжи.

      Покойно зеркало воды,

      на отраженья слепо,

      и опускается на льды

      безжизненное небо,

      где Ковш печали зачерпнул

      через края с лихвою,

      срезает звёзды Бонивур

      и делится с водою.

      И тени слов, и мыслей бархат

      скользят у воска на лице.

      В агатовых зрачках Плутарха

      сгорает Троей голоцен.

      Стучат копытцами косули

      по хрупкой скорлупе весны,

      и новый Франкенштейн рисует

      мглу эталонной кривизны.

      В лесах и утренних, и древних,

      на взгляд оленьих поколений,

      рассвет, он входит в помещенье

      всем Откровением Матфея.

      В прицеле, голые, как волки,

      опасней бритвенной бумаги,

      танцуют хищные японки.

      Бордовым льдом потеют маки.

      Трущобы лиц. Имён коперник

      медлителен в притонах смысла.

      На нежном первобытном нерве

      звезда незрячая повисла

      в провал, в бездонное однажды,

      прямоугольно коченея.

      Рассечена железным дважды

      рогатая гортань Архея.

      Блаженства вспышкой не согреться,

      пока знобит вокал отары.

      Стальные ускользают рельсы

      по щёкам рисового пара.

      Токовище ещё пузырится

      головой вполнакала,

      новогоднее озеро Рица

      расплескав из бокала.

      Присыпают свою чехарду

      мандариновой пудрой

      толмачи, те, что спят на ходу,

      ты их видел как будто.

      Но зазоры в сплетении крон

      запеклись, словно спелись,

      и скребёт по граниту пером

      ангел-археоптерикс.

      Нет, не пепел, но снег поутру

      на кафтаны обочин.

      Смутным именем «Сталин» во рту

      хрустнет яблоко ночи.

      Они уходят в гулкий Лабиринт

      огромного пустого Зодиака

      на тех высотах, где и Время спит, —

      в движенье замер бронзовый гоплит,

      где Память тлеет и горит Бумага.

      Стерильного пространства карантин.

      Там, в голове у Юности надменной,

      тончайший луч, пульсируя, звенит

      и тянется на цыпочках к Вселенной.

      На ночь глядя ветхое расстелет,

      ладя кальку на цветной чертёж.

      В сталинских стаканах запотеет

      коммунальный виноградный дождь.

      Выкупая детские колена,

      тяжко