И потому вновь дом и мебель,

      женитьба, деньги, слава, власть…

      И в «Самиздате», как констеб (е) ль,

      гоняю в душу-бога-мать

      тех, кто склоняется над бездной,

      кто был никем, а хочет – всем,

      кто свары учинял помпезно,

      а должен быть и глух, и нем,

      как инвалид Аустерлица.

      Для избранных лишь – небеса,

      и всюду радостные лица,

      вакханок всюду голоса.

      Помчусь к цыганам в русской тройке

      я, по-панарински широк,

      лобзаясь с Музою на койке…

      Знать должен каждый свой шесток.

      Очередную треть кубышки

      пополнит новый гонорар,

      а самиздатские мартышки

      погрязнут в бездне новых свар.

      И все меня признают примы

      сетературною звездой.

      Ну, не кормить же мне любимых

      хрестоматийной лебедой.

      В созерцании мерцаний

      Путь проводишь тихо ты.

      Нас навек уносят сани

      В лоно снежной пустоты.

      Мы бежим из стана Зверя,

      Но еще и не в Раю.

      Вспоминаю и, не веря,

      Ничего не узнаю:

      Мы другие – рыба с мясом.

      Ты на блюде, я в печи.

      Беззаботно точим лясы,

      И перчи нас, не перчи…

      Я закрыт. Ко мне нет входа,

      На запросы только ноль,

      И швейцар белобородый

      Чинит «аусвайс контроль»,

      Но ты входишь беспарольно…

      На руках тебя таскал,

      И со страхом я невольно

      «Среди скал искал оскал»…

      Все в обрывках и лохмотьях

      Память в кадрах – не поймешь:

      Стук стаканов, хлеб в ломотьях…

      Ну, в ломтях, ядрена вошь!

      Ночь. Пищим с тобой привычно,

      Облетая с потолка.

      Присосались. Как отлично!..

      Чья-то плющит нас рука.

      Бал покинут. Снег искрится.

      Ты смеешься, я с тобой.

      Шрам заныл возле ключицы:

      «Помнишь смерть свою, герой?»

      Ты с утеса, я на плаху,

      Ты в бою, а я во сне, —

      Мы с тобой давали маху

      В старости и по весне,

      Но я помню, как беспечно

      Был с тобой остаться рад

      И считал, что все навечно…

      Ровно жизнь тому назад.

      Присосались мы друг к другу

      много лет тому назад.

      Я любил тебя, подруга,

      той любви был страшно рад.

      Мы могли устроить шорох,

      и тряхнуть, блин, стариной.

      Так зажечь гормонов порох —

      пар дымился над спиной.

      Но судьба сменила вектор,

      я уже не тот герой:

      заржавел кинопроектор,

      пожелтел картинок строй.

      Слышу шорох перфораций,

      кадры