Итак, Молва на этих склонах горных

      Живет в кругу блистательных придворных.

      Ученый, принц, священник и солдат,

      Отведавшие сладостной отравы,

      Вокруг нее толпятся и твердят:

      «Молва, могучая богиня славы,

      Мы так вас любим! Хоть единый раз

      Промолвите словечко и про нас!»

      Для этих обожателей нескромных

      Молва имеет две трубы огромных:

      В ее устах находится одна –

      О славных подвигах гласит она.

      Другая – в заднице, – прошу прощенья, –

      Назначенная для оповещенья

      О тысяче вновь изданных томов,

      О пачкотне продажных болтунов,

      О насекомых нашего Парнаса,

      Блистающих в теченье получаса,

      Чтобы мгновенно превратиться в прах,

      О ворохах ненужных привилегий,

      Которые гниют в глуши коллегий,

      О ложных авторах, о дураках,

      О гнусных и тупых клеветниках,

      О Саватье, орудии подлога,{154}

      Который рад оклеветать и Бога,

      О лицемерной шайке пустомель,

      Зовущихся Гийон, Фрерон, Бомель.{155}

      Торгующие смрадом и позором,

      Они гурьбой преследуют Молву,

      Заглядывая в очи божеству

      Подобострастным и тщеславным взором.

      Но та их гонит плеткою назад,

      Не дав и заглянуть ей даже в зад{156}.

      Перенесенным в этот замок-диво

      Себя узрел ты, славный Дюнуа.

      О подвигах твоих – и справедливо –

      Провозгласила первая труба.

      И сердце застучало горделиво,

      Когда в те зеркала ты поглядел,

      Увидев отраженье смелых дел,

      Картины добродетелей и славы;

      И не одни геройские забавы

      Там отражались – гордость юных дней,

      А многое, что совершить трудней.

      Обманутые, нищие, сироты,

      Все обездоленные, чьи заботы

      Ты приносил к престолу короля,

      Шептали «Ave», за тебя моля.

      Пока наш рыцарь, доблестями гордый,

      Свою историю обозревал,

      Его осел с величественной мордой

      Гляделся тоже в глубину зеркал.

      Но вот раскаты трубного напева

      Рокочут о другом, и весть слышна:

      «Сейчас в Милане Доротея-дева

      По приговору будет сожжена.

      Ужасный день! Пролей слезу, влюбленный,

      О красоте ее испепеленной!»

      Воскликнул рыцарь: «В чем она грешна?

      Какую ставят ей в вину измену?

      Добро б дурнушкою была она,

      Но красоту – приравнивать к полену!

      Ей-богу, если это не обман,

      Должно быть, помешался весь Милан».

      Пока он говорил, труба запела:

      «О Доротея,