В желтый сумрак мертвого апреля,

      Попрощавшись с звездною пустыней,

      Уплывала Вербная неделя

      На последней, на погиблой снежной льдине;

      Уплывала в дымах благовонных,

      В замираньи звонов похоронных,

      От икон с глубокими глазами

      И от Лазарей, забытых в черной яме.

      Стал высоко белый месяц на ущербе,

      И за всех, чья жизнь невозвратима,

      Плыли жаркие слезы по вербе

      На румяные щеки херувима.

      Ты опять со мной, подруга осень,

      Но сквозь сеть нагих твоих ветвей

      Никогда бледней не стыла просинь,

      И снегов не помню я мертвей.

      Я твоих печальнее отребий

      И черней твоих не видел вод,

      На твоем линяло-ветхом небе

      Желтых туч томит меня развод.

      До конца все видеть, цепенея...

      О, как этот воздух странно нов...

      Знаешь что... я думал, что больнее

      Увидать пустыми тайны слов...

      Еще горят лучи под сводами дорог,

      Но там, между ветвей, все глуше и немее:

      Так улыбается бледнеющий игрок,

      Ударов жребия считать уже не смея.

      Уж день за сторами. С туманом по земле

      Влекутся медленно унылые призывы...

      А с ним все душный пир, дробится в хрустале

      Еще вчерашний блеск, и только астры живы...

      Иль это – шествие белеет сквозь листы?

      И там огни дрожат под матовой короной,

      Дрожат и говорят: «А ты? Когда же ты?»

      На медном языке истомы похоронной...

      Игру ли кончили, гробница ль уплыла,

      Но проясняются на сердце впечатленья;

      О, как я понял вас: и вкрадчивость тепла,

      И роскошь цветников, где проступает тленье...

      То было на Валлен-Коски.

      Шел дождик из дымных туч,

      И желтые мокрые доски

      Сбегали с печальных круч.

      Мы с ночи холодной зевали,

      И слезы просились из глаз;

      В утеху нам куклу бросали

      В то утро в четвертый раз.

      Разбухшая кукла ныряла

      Послушно в седой водопад,

      И