Как тускло пурпурное пламя,

      Как мертвы желтые утра!

      Как сеть ветвей в оконной раме

      Все та ж сегодня, что вчера...

      Одна утеха, что местами

      Налет белил и серебра

      Мягчит пушистыми чертами

      Работу тонкую пера...

      В тумане солнце, как в неволе...

      Скорей бы сани, сумрак, поле,

      Следить круженье облаков,—

      Да, упиваясь медным свистом,

      В безбрежной зыбкости снегов

      Скользить по линиям волнистым...

      Люблю его, когда, сердит,

      Он поле ржи задернет флером

      Иль нежным летом бороздит

      Волну по розовым озерам;

      Когда грозит он кораблю

      И паруса свивает в жгутья;

      И шум зеленый я люблю,

      И облаков люблю лоскутья...

      Но мне милей в глуши садов

      Тот ветер теплый и игривый,

      Что хлещет жгучею крапивой

      По шапкам розовым дедов.

      Нет, не жемчужины, рожденные страданьем,

      Из жерла черного метала глубина:

      Тем до рожденья их отверженным созданьям

      Мне одному, увы! известна лишь цена...

      Как чахлая листва пестрима увяданьем

      И безнадежностью небес позлащена,

      Они полны еще неясным ожиданьем,

      Но погребальная свеча уж зажжена.

      Без лиц и без речей разыгранная драма:

      Огонь под розами мучительно храним,

      И светозарный бог из черной ниши храма...

      Он улыбается, он руки тянет к ним.

      И дети бледные Сомненья и Тревоги

      Идут к нему приять пурпуровые тоги.

      Перестал холодный дождь,

      Сизый пар по небу вьется,

      Но на пятна нив и рощ

      Точно блеск молочный льется.

      В этом чаяньи утра

      И предчувствии мороза,

      Как у черного костра,

      Мертвы линии обоза!

      Жеребячий дробный бег,

      Пробы первых свистов птичьих

      И кошмары снов мужичьих

      Под рогожами телег.

      Тошно сердцу моему

      От одних намеков шума:

      Все бы молча в полутьму

      Уводила думу дума.

      Не сошла и тень с земли,

      Уж в дыму овины тонут,

      И с бадьями журавли,[1]

      Выпрямляясь, тихо стонут.

      Дед идет с сумой и бос,

      Нищета заводит повесть:

      О, мучительный вопрос!

      Наша совесть... Наша совесть...

      Гаснет небо голубое,

      На губах застыло слово;

      Каждым нервом жду отбоя

      Тихой музыки былого.

      Но помедли, день, врачуя

      Это сердце от разлада!

      Все глазами взять хочу я

      Из темнеющего сада...

      Щетку