Радость меня гложет.

      Я ж полжизни выкатывался в смехе, как пес в снегу.

      А теперь не знает, что делать со мной, и не может

      от меня отойти, так и говорит: не могу.

      И гложет. Но не меня, а что-то рядом.

      Как сахарную косточку. Детство ли, смерть мою.

      Собственно, одно и то же. Что, говорит, не рад ты

      мне? Я тебя, говорит, не узнаю.

      И гложет. И вот ведь что, я и сам невольно,

      как соломинку, подсасываю то ли беду

      неузнанную, то ли радость, то ли

      эту светлую тоненькую пустоту.

      Немочка бродит по Мюнхену и кричит:

      «Франц-Йозеф, Франц-Йозеф!».

      Пришвин лежит на шкафу – женщина

      полицветная, ухом подергивает и молчит,

      как природа в прозе,

      но не та, что мните вы, не обещанная.

      Франц – зовет она, обходя ночные дворы —

      Йозеф! Как та набоковская гувернантка,

      прибывшая в Россию с единственным в багаже

      русским словом, и в пелену пурги

      взывала им с пустынного полустанка:

      где?.. где!.. где…

      Хозяин Пришвина живет на соседней улице,

      она, Пришвин, от него уходит – на дни и ночи,

      и кажется не в себе, но как бы медитативно.

      А хозяин высаживает селезня с утицей

      на лужок под свое окно. И те, как от порчи

      или сглаза, сидят, живые, недвижно. Дивная

      история. В центре Монахова, баварской байки,

      ну, почти. На окраине путча и Тютчева.

      При том что Пришвин – сестра Франц-Йозефа.

      А что касается отношений хозяина и хозяйки —

      никакой информации. Редкий случай.

      И надо всем этим летят журавли Калатозова.

      Как говорила мне Розмари Титце (Rosemarie Tietze),

      здешняя переводчица «Анны Карениной» на de:

      все