распеленывал, одежку их развешивал на веревке,

      чтобы протряхла, а они лежали, смотрели в небо,

      просто в небо – тем же взглядом, что оно на них,

      облака развешивая на прищепках, обернувшись

      через плечо. А на ногах – бирочки: Муромец,

      Агапит… Вспомнил фамилию бригадира, он же

      парторг: Честнейший. Такая фамилия. В Лавре

      Почаевской, где мы несколько лет работали,

      он строчил на меня докладные в Киев, что, мол,

      позорю советский облик, вхожу в контакт

      с монахами, ем и пью и пою с ними, а с отцом

      Валерием из окошка келии по ночам глядим

      в телескоп и ведем беседы. Отстранял от работы

      и отправлял в Киев с этой бумагой. Я и ехал,

      но только во Львов, предавался радостям жизни

      и возвращался, дописав размашисто под письмом:

      Воспитательная работа проведена. Приступить

      к работе с (такого-то). Начальник – Пилипонский.

      Число, подпись. И шел за монастырским квасом

      к дьякону. Сидели на куполе с ним, смотрели вдаль,

      на поселок в несколько улочек, где в полупустом

      сельмаге объявленье висело: круглые батарейки

      выдаются в обмен на яйца. А чего вспомнил?

      Бог его знает. Здесь, в Мюнхене, две эпохи спустя.

      Да и кто там лежит в Рождестве Богородицы,

      в этом дворике памяти, с бирочкой на ноге,

      на кровати, пахнущей базиликом…

      «Это проба письма, не отрывая руки…»

      «Одна рука над тобой – весна, другая – осень…»