Только – балагуря, тараторя —

      Все грустнее становился мим:

      Потому что груз чужого горя

      По привычке он считал своим.

      Тяжелы печали, ощутимы —

      Шут сгибался в световом кольце, —

      Делались всё горше пантомимы,

      И морщины – глубже на лице.

      Но тревоги наши и невзгоды

      Он горстями выгребал из нас —

      Будто обезболивал нам роды, —

      А себе – защиты не припас.

      Мы теперь без боли хохотали,

      Весело по нашим временам:

      Ах, как нас приятно обокрали —

      Взяли то, что так мешало нам!

      Время! И, разбив себе колени,

      Уходил он, думая свое.

      Рыжий воцарился на арене,

      Да и за пределами ее.

      Злое наше вынес добрый гений

      За кулисы – вот нам и смешно.

      Вдруг – весь рой украденных мгновений

      В нем сосредоточился в одно.

      В сотнях тысяч ламп погасли свечи.

      Барабана дробь – и тишина…

      Слишком много он взвалил на плечи

      Нашего – и сломана спина.

      Зрители – и люди между ними —

      Думали: вот пьяница упал…

      Шут в своей последней пантомиме

      Заигрался – и переиграл.

      Он застыл – не где-то, не за морем —

      Возле нас, как бы прилег, устав, —

      Первый клоун захлебнулся горем,

      Просто сил своих не рассчитав.

      Я шагал вперед неутомимо,

      Но успев склониться перед ним.

      Этот трюк – уже не пантомима:

      Смерть была – царица пантомим!

      Этот вор, с коленей срезав путы,

      По ночам не угонял коней.

      Умер шут. Он воровал минуты —

      Грустные минуты у людей.

      Многие из нас бахвальства ради

      Не давались: проживем и так!

      Шут тогда подкрадывался сзади

      Тихо и бесшумно – на руках…

      Сгинул, канул он – как ветер сдунул!

      Или это шутка чудака?…

      Только я колпак ему – придумал, —

      Этот клоун был без колпака.