Я улыбаться перестала,

      Морозный ветер губы студит,

      Одной надеждой меньше стало,

      Одною песней больше будет.

      И эту песню я невольно

      Отдам на смех и поруганье,

      Затем, что нестерпимо больно

      Душе любовное молчанье.

      Они летят, они еще в дороге,

      Слова освобожденья и любви,

      А я уже в предпесенной тревоге,

      И холоднее льда уста мои.

      Но скоро там, где жидкие березы,

      Прильнувши к окнам, сухо шелестят, —

      Венцом червонным заплетутся розы

      И голоса незримых прозвучат.

      А дальше – свет невыносимо щедрый,

      Как красное горячее вино…

      Уже душистым, раскаленным ветром

      Сознание мое опалено.

      О, это был прохладный день

      В чудесном городе Петровом!

      Лежал закат костром багровым,

      И медленно густела тень.

      Ты только тронул грудь мою,

      Как лиру трогают поэты,

      Чтоб слышать кроткие ответы

      На требовательное «люблю»!

      Тебе не надо глаз моих,

      Пророческих и неизменных.

      Но за стихом ты ловишь стих,

      Молитвы губ моих надменных.

      Я так молилась: «Утоли

      Глухую жажду песнопенья!»

      Но нет земному от земли

      И не было освобожденья.

      Как дым от жертвы, что не мог

      Взлететь к престолу Сил и Славы,

      А только стелется у ног,

      Молитвенно целуя травы, —

      Так я, Господь, простерта ниц:

      Коснется ли огонь небесный

      Моих сомкнувшихся ресниц

      И немоты моей чудесной?

      Есть в близости людей заветная черта,

      Ее не перейти влюбленности и страсти, —

      Пусть в жуткой тишине сливаются уста

      И сердце рвется от любви на части.

      И дружба здесь бессильна, и года

      Высокого и огненного счастья,

      Когда душа свободна и чужда

      Медлительной истоме сладострастья.

      Стремящиеся