С воскресенья на понедельник, около двух,

      Видений полна стала комната и страха.

      Причудливые формы безысходности – то чей-то дух,

      Когда-то вышедший из тела, павшего на плахе.

      Он предвещает мне дичайший образ:

      Земля на несколько частей расчерчена,

      Вокруг твари зловещие шепчут азбукой Морзе,

      Кровавое, нервозное, растерзанное тело, изувеченное,

      Распласталось ниц.

      И кружат стаи черных птиц,

      Взмывают в небеса,

      Не ведая границ.

      Я.

      Это был я.

      Мое лежало тело.

      Ублюдком рос, ублюдком вырос.

      Жизнь вызовет, судя по образу, и скоро, на тотами.

      Я чувствую давно, что не иду, а ковыляю,

      И обо мне уродливо тут что-то пели.

      Собаке смерть собачья, а значит до смерти забьют ногами.

      Никто рыдать не станет, я надеюсь.

      Я ведь хотел уйти, не раз хотел.

      Предупреди меня, вещатель, я в тот день побреюсь.

      Негоже хоронить, хоть и презренных, но небритых тел.

      Я понял: чему быть, того не миновать.

      Буду готов с этого дня, готов уйти.

      Было бы лучше смерть найти, уснув, упав безвольно на кровать,

      Но так судьба распорядилась: как скотину затоптать, убить.

      Мы говорили об одном и том же,

      Да только я практичен, ты же – теоретик.

      Бывало, ненависть к тебе росла как дрожжи,

      Ведь любят больше что снаружи, не внутри конфеты.

      И среди тех и этих: кто еще жив, и чья уж песня спета,

      Кто жизнь распробовал на вкус годами,

      Единогласно скажут, не тая секрета:

      Вся жизнь – дерьмо, а люди – твари.

      Ты знаешь, я смеюсь теперь, когда мне плохо,

      Смеюсь в лицо, противно так, громко и нагло.

      Я остаюсь спокоен, если массой правит суматоха,

      Ведь я и есть вулкан, что извергает магму.

      Теперь ты ненавидь меня – мне все равно,

      Хотя когда-то мне был каждый важен…

      Наивность, чувства, вера – все ушло,

      Оставив горы сгоряча подписанных бумажек.

      Мне нечего делить с рабами денег,

      Мне нечего делить со всякой швалью.

      Мне очень жаль, что правда остается тенью —

      Я ухожу опять, укрывшись шалью.

      Ты ничего не знаешь о боли,

      И совсем не знаешь безумства,

      Если ты не орал прилюдно

      И не рвал на себе одежды,

      Если краской не портил обои,

      Если не матерился, но устно.

      А холодный бетон уютный,

      Когда ты, лишаясь надежды,

      Смеешься, как псих, сквозь слезы.

      Какая поддержка,