Синица в коричневом платье и фартук

      налипший,

      и голос училки, читающей про государство Урарту,

      Аргишти —

      Все это так скучно – какие-то бзики…

      И неинтереснее вьюги

      деревья, поднявшие ветки, как в зиг хайль,

      на юге.

      Ты бредишь, глазами усевшись

      в развалинах сада,

      махровой сиренью снежинок в руке, покрасневшей,

      как гроздь винограда.

      А голос гудит, точно муха на белом плафоне

      (еще бы),

      скрипя, как пружина в тупом патефоне

      учебы.

      А рядом рябины скрывают приманку,

      белея,

      как будто их вывернули наизнанку,

      украсив аллею,

      где я, как урок, не включенный в программу,

      скучаю,

      тебе объясняю

      и сам за тебя отвечаю…

      По бесконечному коридору

      ночей и дней

      я, как истоптанный снег, который

      всех клятв верней,

      должен сносить за шаги любимой

      шаги скотов

      черной душой, неисповедимой

      с седьмых потов.

      И, возвращаясь, просить у Бога,

      что дал им жить,

      самоубийства всего живого

      не довершить,

      должен будить в его сердце милость

      нетопырям,

      чтобы под утро обратно выпасть

      к ее дверям.

      Опять природа замирает,

      как в сердце, где который год

      кровь польская перебивает,

      как желтая листва и рот,

      что лишь вчера был волен

      Вас целовать, забит

      стихом, что безнадежно болен.

      А дождик моросит.

      И я брожу, боясь поставить точку

      в стихотворении, которое о Вас…

      до простоты вываживая строчку,

      спускаясь, словно сумерки в «танцкласс»,

      где, кто танцор, а кто тапер – не видно,

      где кронам лип так свойственен интим,

      а изморось – как анальгин от быдла.

      Лишь изредка какой-нибудь кретин

      проедет мимо, потревожив змейку

      и высветив зрачками «жигулей»

      забор, деревья, мокрую скамейку

      и