Ты не пишешь ко мне: неужто

      ты забыла меня, подружка,

      и не важно тебе, как грустно

      рифмам от приверед «Прокруста»,

      что зовется размер. И в коих

      смысл жизни для нас обоих.

      Или нет у тебя привета

      для отчаянного поэта,

      что сидит в КПЗ квартиры

      за любовь подцензурной лиры,

      на ладонь опершись рукою,

      будто в мире их только двое:

      тишины полутьма немая,

      да улыбка его кривая.

      Милая, здравствуй. Мне жаль, мне очень

      жаль, что в душе и в природе осень,

      что, если их поменять местами,

      будет почти незаметно в гаме

      птиц, улетающих от печали

      по бирюзе, что была вначале.

      В частности, мне бесконечно грустно,

      так, что об этом не скажешь устно,

      только письмом, на манер Сальери,

      втягиваясь в ремесло, на деле

      мучаясь и умирая – дико

      на расстоянии меньше крика.

      Так что пишу, хоть не жду ответа.

      В сущности, мне все равно, что эта

      жизнь, беспредметная, как порнушка

      в стиле Боккаччо, прошла, и кружка

      в стихотвореньи А. С. не важно

      также: нашлась или нет, – не яшма.

      В общем, прими уверенья в лучшей,

      чем существует, любви, на случай

      коллегиальных сомнений через

      день, что проводит меня под шелест

      юных шелковиц, теряя вечер,

      в небо, куда мне укажет ветер.

      Снова рассвет, как пьезо

      кристалл ин хендз,

      снова мы не тугезе,

      хотя и френдз.

      Но впереди десембе,

      вич дроз забав,

      нам нужно лишь ремембе

      о нашей лав.

      Дай же, Господь, сей бизнес

      частливый вей,

      будет у нас и кристмас,

      и холидей.

      Спустятся к нам в нью-иа

      любовь и пис.

      В общем, я шлю от хиа

      Вам эакисс.

      В невеселый день от Страстной недели,

      что весьма обыденно для поэта,

      я вернулся в Питер, где не хотели

      даже видеть меня. Несмотря на это,

      я