Не печалься за брата,

      что не так повезло,

      все на свете – расплата

      за добро и за зло,

      все приходят к смиренью

      и согласью с бедой,

      утешаясь сиренью

      канавой с водой.

      Но и каждое утро

      на земле неспроста

      проступает, как смутный

      подмалевок с холста,

      И не сдуру, в пороках

      убивающих плоть,

      обреченных пророков

      выбирает Господь.

      Пусть же снова негромко

      на линялом бюро,

      как шуршит камнеломка,

      в доме скрипнет перо,

      и от боли до боли

      утешеньем строки,

      будто весточки с воли,

      в нем забьются стихи.

      Ночью на перекрестке

      мертвая тишина,

      будто бы в продразверстки

      чудные времена.

      Изредка только боем

      Павел Буре прервет,

      что меня скоро «Боинг»

      с нежностью унесет

      в край, где ходить не надо,

      хвост между ног держа,

      где не затопчет стадо,

      хрюкая и визжа,

      вырвет из дней позора,

      шмона нахальных глаз.

      Жрущие без разбора,

      Я оставляю вас!

      Ешьте мой дом безликий,

      землю моих могил,

      мраморные гвоздики —

      что я еще любил?

      Море, леса глухие,

      пасмурную зиму…

      я заберу Россию —

      вам она ни к чему.

      Ну вот, я и перебрался с московской сцены

      на новую, и пора начинать премьеры,

      а я все гуляю – целую и глажу стены,

      и счастлив тем, что не ведаю чувства меры.

      Ты знаешь, теперь неприлично бывать на Невском:

      он стал похож на прямую кишку, и, кстати,

      давно там некому фланировать и не с кем —

      везде толкутся дельцы, дураки и б…и.

      Здесь все, как будто рехнулись, вконец рехнулись.

      А, впрочем, скопленье масс в одном месте – диво.

      О, сколько тогда остается безлюдных улиц,

      где снег кружится и падает так красиво.

      Я с неких пор никакого не чту Бродвея

      с его пустозвонством и культом плеча и паха,

      и мы здесь с Санкт-Петербургом, как два еврея,

      что жмутся в тень от врожденного чувства страха.

      Люблю я Питер! Здесь воздух приносит море,

      и небо ближе, и дым пирожковых гуще,

      и можно жить, пока виги дерутся с тори,

      а в Смольном бродит по залам последний дуче.

      Ликует демос – навалом духовной пищи.

      Искусства нынче доступней хурмы на рынке,

      лишь та, которая спорила с Беатриче,

      теперь бессильнее и призрачнее Сиринги.

      Для Музы нет тошнотворней, чем глас народа.

      Как