О, как мы любим лицемерить

      И забываем без труда

      То, что мы в детстве ближе к смерти,

      Чем в наши зрелые года.

      Еще обиду тянет с блюдца

      Невыспавшееся дитя,

      А мне уж не на кого дуться,

      И я один на всех путях.

      Линяет зверь, играет рыба

      В глубоком обмороке вод —

      И не глядеть бы на изгибы

      Людских страстей, людских забот.

      Вы помните, как бегуны

      В окрестностях Вероны

      Еще разматывать должны

      Кусок сукна зеленый,

      И всех других опередит

      Тот самый, тот, который

      Из песни Данта убежит,

      Ведя по кругу споры.

      Увы, растаяла свеча

      Молодчиков каленых,

      Что хаживали вполплеча

      В камзольчиках зеленых,

      Что пересиливали срам

      И чумную заразу

      И всевозможным господам

      Прислуживали сразу.

      И нет рассказчика для жен

      В порочных длинных платьях,

      Что проводили дни, как сон,

      В пленительных занятьях:

      Лепили воск, мотали шелк,

      Учили попугаев

      И в спальню, видя в этом толк,

      Пускали негодяев.

      Художник нам изобразил

      Глубокий обморок сирени

      И красок звучные ступени

      На холст, как струпья, положил.

      Он понял масла густоту;

      Его запекшееся лето

      Лиловым мозгом разогрето,

      Расширенное в духоту.

      А тень-то, тень – всё лилове́й!

      Свисток иль хлыст как спичка тухнет.

      Ты скажешь: повара на кухне

      Готовят жирных голубей.

      Угадывается качель,

      Недомалеваны вуали,

      И в этом сумрачном развале

      Уже хозяйничает шмель.

      Там, где купальни-бумагопрядильни

      И широчайшие зеленые сады,

      На Москве-реке есть светоговорильня

      С гребешками отдыха, культуры и воды.

      Эта слабогрудая речная волокита,

      Скучные-нескучные, как халва, холмы,

      Эти судоходные марки и открытки,

      На которых носимся и несемся мы,

      У реки Оки вывернуто веко,

      Оттого-то и на Москве ветерок.

      У сестрицы Клязьмы загнулась ресница,

      Оттого на Яузе утка плывет.

      На Москве-реке почтовым пахнет клеем,

      Там играют Шуберта в раструбы рупоров,

      Вода на булавках, и воздух нежнее

      Лягушиной кожи воздушных шаров.

      Словно гуляка с волшебною тростью,

      Батюшков нежный со мною живет.

      Он тополями шагает в замостье,

      Нюхает розу и Дафну поет.

      Ни на минуту не веря в разлуку,

      Кажется, я поклонился ему:

      В светлой перчатке холодную руку

      Я с лихорадочной завистью жму.

      Он усмехнулся.