Славьте меня!

      Я великим не чета.

      Я над всем, что сделано,

      ставлю «nihil»[1].

      Никогда

      ничего не хочу читать.

      Книги?

      Что книги!

      Я раньше думал —

      книги делаются так:

      пришел поэт,

      легко разжал уста,

      и сразу запел вдохновенный простак —

      пожалуйста!

      А оказывается —

      прежде чем начнет петься,

      долго ходят, размозолев от брожения,

      и тихо барахтается в тине сердца

      глупая вобла воображения.

      Пока выкипячивают, рифмами пиликая,

      из любвей и соловьев какое-то варево,

      улица корчится безъязыкая —

      ей нечем кричать и разговаривать.

      Городов вавилонские башни,

      возгордясь, возносим снова,

      а Бог

      города на пашни

      рушит,

      мешая слово.

      Улица му́ку молча пёрла.

      Крик торчком стоял из глотки.

      Топорщились, застрявшие поперек горла,

      пухлые taxi[2] и костлявые пролетки.

      Грудь испешеходили.

      Чахотки площе.

      Город дорогу мраком запер.

      И когда —

      все-таки! —

      выхаркнула давку на площадь,

      спихнув наступившую на горло паперть,

      думалось:

      в хо́рах архангелова хорала

      Бог, ограбленный, идет карать!

      А улица присела и заорала:

      «Идемте жрать!»

      Гримируют городу Круппы и Круппики

      грозящих бровей морщь,

      а во рту

      умерших слов разлагаются трупики,

      только два живут, жирея —

      «сволочь»

      и еще какое-то,

      кажется – «борщ».

      Поэты,

      размокшие в плаче и всхлипе,

      бросились от улицы, ероша космы:

      «Как двумя такими выпеть

      и барышню,

      и любовь,

      и цветочек под росами?»

      А за поэтами —

      уличные тыщи:

      студенты,

      проститутки,

      подрядчики.

      Господа!

      Остановитесь!

      Вы не нищие,

      вы не смеете просить подачки!

      Нам, здоровенным,

      с шагом саженьим,

      надо не слушать, а рвать их —

      их,

      присосавшихся бесплатным приложением

      к каждой двуспальной кровати!

      Их ли смиренно просить:

      «Помоги мне!»

      Молить о гимне,

      об оратории!

      Мы сами творцы в горящем гимне —

      шуме фабрики и лаборатории.

      Что мне до Фауста,

      феерией ракет

      скользящего с Мефистофелем в небесном

      паркете!

      Я знаю —

      гвоздь у меня в сапоге

      кошмарней,