Четвертый день стоит моя погода у моря

      без движенья… Светит ярко,

      слепит глаза, макушку напекает и шепчет:

      «Лето, лето разгорелось, ты слышишь? —

      Слышу. – Видишь? – Вижу: лето…» —

      но куртки не снимаю. Жалко. Лень.

      На бугорке у школы номер три трава зеленая пробилась

      возле серой, пожухлой, прошлогодней…

      И отворились худенькие глазки всех прошлых лет —

      желтеют молчаливо, мерцают неизбывно…

      Меж их ресниц снуют и копошатся плеяды мух и мошек,

      совершая телодвижения и перелеты…

      Плешивый пес нагаевский[1] приплелся и сипло задышал

      незлобной пастью, блестя

      на солнце влажными очами, – нюхнул траву – и дальше

      затрусил вдоль улицы,

      покато льнущей к морю.

      У моря утром выводок школярский художников:

      воткнули табуретки

      в песок, еще упругий по отливу,

      и зябликами зяблыми расселись,

      сгруппировались:

      нюхают волну.

      Медуз останки в чешуе медовой морской капусты,

      брошенной на берег

      холодной кистью утренней волны…

      В лучах от снега сопки марчеканской* —

      лилово-изумрудным переливом,

      янтарно-леденцовым мокрым блеском —

      на трапезу открытия сезона —

      влечет и мириады первозданных июньских мух,

      и взор освобожденный художника тюрьмы…

      – Какой тюрьмы?

      – Излюбленной, мой друг.

      Год старый провожая за порог,

      встречаю новый, с грустью затаенной:

      зачем такой? – колючий и зеленый —

      на перекрестке улиц и тревог…

      Все вновь, как прежде – каждый бугорок

      для детских ног вершина и отрада,

      а перелив хрустальный снегопада —

      как эхо дальних пушкинских дорог…

      О праздник долга! Я опять не скрою,

      что где-то буря мглою небо кроет…

      от детской веры крепче и сильней,

      оберегая всех времен единство,

      из года в год труднее и больней

      любовь к живым растет, как материнство.

      Давным-давно, десятки лет назад

      твой дед, закинув ногу на колено,

      катал меня, как будто на качелях,

      и сам, казалось, был не меньше рад.

      Отца я помню рослым и веселым,

      и с этого бы мне начать рассказ.

      Бутугычаг… – заброшенный поселок,

      закрытый рудник, – травы в первый раз…

      Но новым детством все открыто вновь,

      и все подвластно беглому названью:

      отец