Пришла и смыла смерть весь грех и ужас;

      Теперь лежит он тихий, просветленный.

      Ужель мираж, иллюзия способны

      Кромешный мрак в день светлый обратить?

      Лишь оболочку внешнюю он видел

      Ужасного греха, лишь то, что можно

      Словами выразить, схватить руками

      И что клеймо детоубийцы выжгло

      На имени его. А в тех двух крошках,

      В углу за печкой съежившихся в страхе,

      Притихших, как слетевшие птенцы.

      И широко раскрытыми глазами

      Смотревших на него, – в тех двух малютках,

      В чью душу зрелище то въелось ржавым

      Пятном, которого ничем не смыть,

      Не вытравить и в старости глубокой,

      В тех двух, чья жизнь отныне потечет

      Отравленной воспоминаньем страшным, –

      Чью жизнь удушливым наполнит чадом

      Деяние его, чью жизнь покроет

      Оно навек своей зловещей тенью, –

      В тех двух увидеть не сумел своих

      Свидетелей посмертных он! От этих

      Детей, быть может, целый род пойдет

      Преступников колено за коленом,

      И на вопрос испуганный: откуда

      Взялись они? – «В отца пошли», – ответят!

      О, что ж в младенческой душе должно быть

      Тихонько стерто, сглажено любя?

      Начало где ответственности нашей

      За то, что переходит по наследству?

      Какой ждет суд и судия какой,

      Когда придет день грозного допроса?

      Где взять свидетелей, где прокуроров,

      Когда кругом ответчики одни?

      И кто посмеет документ представить,

      Из рода в род переходивший, грязный?

      И примут ли то кое оправданье:

      «Я от отца наследовал долги»?..

      Загадка, ум мутящая, которой

      Пока никто не в силах разгадать!

      Толпа без смысла, без сознанья пляшет

      Над краем пропасти. Должны бы души

      Кричать