Прошло, наверно, три года, и черт меня дернул

      приехать.

      Я много страдал, я думал – меня не узнать

      в лицо…

      И встретился на тротуаре с глухим деревянным

      смехом,

      С хитрым стуком подметок —

      Словом, с ее отцом.

      Он постарел и согнулся, но видел еще отлично.

      Он встал поперек дороги, и на его лице

      Выстроились в порядке все чувства, коим

      прилично

      Быть в удрученном отце.

      Я был благородным жестом введен в его старую

      крепость.

      Дом разрушался. Глухо, по-старчески били часы.

      Дочь его, как живая, глядела с большого портрета,

      На кончике стула, как мертвый,

      Сидел единственный сын.

      Старик рассуждал о прошлом,

      Он где-то выведал даже,

      Как плохо мы пили и ели,

      Как нам жилось и спалось.

      Чем я становился суше,

      Тем он умильней и глаже.

      И было мне непонятно, что на него нашло.

      Тогда я вспомнил про сына:

      «Так вот причина радушью!

      Пусть я расскажу побольше,

      Пусть сын разглядит порок.

      – Гляди на него и бойся продать ему свою душу,

      Гляди на него и бойся переступить порог!»

      И сын молчал и боялся.

      Я встал и надвинул шапку.

      Девчонка мне улыбалась так, что больно смотреть.

      Я вспомнил ее живую

      И сгреб со стены в охапку:

      «Довольно!

      Какого черта висит здесь ее портрет?»

      Только у самой двери

      Я поглядел на сына:

      И этот унылый заморыш – брат своей сестры?

      О, будь в нем хоть капля жизни,

      Я б разогнул ему спину.

      Я б вывел его из дому

      И дверь бы за ним