И своего подбадривал клеврета

      Прелат надменный, наблюдая это.

      Над площадью витавший Дюнуа

      Не мог стерпеть такого хвастовства.

      А Доротея так была прекрасна

      В слезах, дрожащая в тенетах зла,

      Такою трогательною была,

      Что понял он, что жгут ее напрасно.

      Он спрыгнул наземь, гнева не тая,

      И громким голосом сказал: «Вот я

      Пришел поведать храбростью своею,

      Что ложно обвинили Доротею.

      А ты – не что иное, как хвастун,

      Сообщник низости и гнусный лгун.

      Но я хочу у Доротеи ране

      Узнать подробно, в чем ее позор

      И почему возводят на костер

      Подобную красавицу в Милане».

      Он кончил, и восторженный народ

      Крик радостной надежды издает,

      Сакрогоргон, от страха умирая,

      Пытается держаться храбрецом.

      Прелат надменный, злобы не скрывая,

      Стоит с перекосившимся лицом.

      А Дюнуа стал слушать Доротею,

      Почтительно склоняясь перед нею.

      Красавица, не поднимая глаз,

      Вздохнув, печальный повела рассказ.

      Осел, расположившись на соборе,

      Внимательно вникал в девичье горе;

      И был доволен набожный Милан,

      Что знак господня милосердья дан.