Но ах! когда однажды в сотый раз

      Я пробегала дорогие строки

      И лились слезы у меня из глаз,

      Меня настиг мой опекун жестокий.

      Враждебною рукою он схватил

      Листок, что мне дороже жизни был,

      И, прочитав его, увидел ясно,

      Что я люблю, что я любима страстно.

      Тогда, отравлен ревностью и зол,

      Он сам себя в упрямстве превзошел.

      Он окружил меня продажной дворней;

      Ему сказали про мое дитя.

      Другой отстал бы. Но, напротив, мстя,

      Архиепископ стал еще упорней

      И, превосходством пользуясь своим,

      Сказал: «Уж не со мною ли одним

      Вы щепетильны? Ласки вертопраха,

      Обманщика вам не внушали страха,

      Вы до сих пор тоскуете по ним.

      Так перестаньте же сопротивляться,

      Примите незаслуженную честь.

      Я вас люблю! Вы мне должны отдаться

      Сейчас же, или вас постигнет месть».

      Я, вся в слезах, ему упала в ноги,

      Напоминая о родстве и боге,

      Но в этом виде, к горю моему,

      Еще сильней понравилась ему.

      Он повалил меня, срывая платье.

      Принуждена была на помощь звать я.

      Тогда, любовь на ненависть сменя, –

      О, тяжелее нету оскорбленья! –

      Он бьет рукою по лицу меня.

      Вбегают люди. Дядя без смущенья

      Свои удваивает преступленья.

      Он молвит: «Христиане, вот моя

      Племянница, отныне дщерь злодейства;

      Ее от церкви отлучаю я

      И с нею плод ее прелюбодейства.

      Да покарает господа рука

      Отродье подлого еретика!

      Их проклинаю я, служитель бога.

      Пусть Инквизиция их судит строго».

      То не были слова пустых угроз.

      Едва успев в Милане очутиться,

      Он тотчас Инквизиции донес.

      И вот мой дом – унылая темница,

      Где пленнице, безмолвной от стыда,

      Терзанья – пища, реки слез – вода;

      Подземная тюрьма черна, уныла,

      Обитель смерти, для живых могила!

      Через четыре дня на белый свет

      Меня выводят, но – о, доля злая! –

      Затем лишь, чтоб на плахе, в двадцать лет,

      Сожженная